Сидони-Габриель Колетт - Странница
Письмо от Макса и ещё несколько писем. Вот и Бландина сама написала: «Мадам, господин Максим принёс назад Фосетту. У неё ещё один новый ошейник. Господин Максим спрашивал про мадам, вид у него невесёлый, ясно, что он заждался мадам…»
Письмо от Амона, который, хоть и говорит очень просто, пишет с церемонной куртуазностью. Письмо от Марго. Ей явно нечего мне поведать, и она заполнила два листочка обычной монашеской болтовнёй. Все они спешат написать к моменту моего возвращения, будто их мучает совесть, что они так долго оставляли меня без своего внимания…
Кому я доверюсь, вернувшись в Париж? Амону? Марго? Нет, ни одному из них. Я рву в клочья эти опостылевшие мне листки, перед тем как выйти из душной могилы, которую тут именуют гримуборной для «звёзд», чтобы появиться на сцене «Фоли-Канез». Мы играем в помещении кафешантана, выдержанного в старом стиле. Чтобы попасть на эстраду, приходится пройти по залу, и это самые неприятные минуты за весь вечер. Мы протискиваемся среди публики. Нам нарочно мешают идти, чтобы получше нас разглядеть. Моя обнажённая, запудренная рука оставляет белый след на чьём-то доломане. Кто-то лукаво дёргает кончик моей вышитой шали. Неведомо чьи пальцы ощупывают моё бедро, а мы проходим сквозь эту толпу, разогретую презрением к нам и жгучим интересом, с высоко поднятой головой, словно гордые узники, которым огласили приговор.
Где-то вдалеке башенные часы пробили половину. Поезд «Кале—Париж» придёт только через пятьдесят минут…
Я возвращаюсь одна, ночью, никою не предупредив. Браг и Старый Троглодит, которых я на прощанье напоила, спят где-то в Булонь-сюр-Мер. Мы провели не менее трёх четвертей часа, производя расчёты, болтая и обсуждая проект южноамериканских гастролей. Потом я добралась до этого вокзала в Тинтельри, такого пустынного в этот час, что он кажется заброшенным… Ради меня одной не стали зажигать электрические фонари на перроне… Надтреснувший колокол застенчиво позвякивает где-то в темноте – кажется, будто он висит на шее у замёрзшей собаки.
Ночь промозглая, безлунная. Где-то возле меня раскинулся невидимый сад, и ветер колышит пахнущую сирень. С моря до меня доносятся далёкие пароходные гудки…
Кому может прийти в голову, что я нахожусь здесь, на самом краю платформы, завернувшись в своё пальто? Как я хорошо спряталась! Я не темнее и не светлее, чем тень…
На рассвете я войду в свой дом бесшумно, как воровка, – меня не ждут так рано. Я разбужу Фосетту и Бландину, а потом наступит самый тяжёлый момент. Я специально представляю себе во всех подробностях сцену моего возвращения. Я нарочно терзаю себя, заставляя вспомнить двойной запах моих портьер – английского табака и жасмина, слишком сладкий. Я в мыслях беру в руки подушку, обтянутую креп-сатином, на которой я вижу два слабых пятна – следы двух слезинок, упавших из моих глаз в минуту очень большого счастья… Я с трудом заставляю себя не вскрикнуть: «Ой!», как кричат раненые, когда неосторожно касаются их раны… Но всё это я вспоминаю нарочно, чтобы потом было не так больно.
Я издали прощаюсь со всем, что могло бы меня удержать дома и с тем, кто получит от меня только письмо. Трусливая головная мудрость велит мне с ним больше не встречаться, между нами не должно быть «выяснения отношений»! Такая сомнительная героиня, как я, сотканная не только из духа, но и из плоти, не в состоянии будет одолеть всех демонов… Пусть презирает меня, пусть попроклинает немного, тем лучше: бедняга, он от этого лишь быстрее вылечится! Нет, нет, не надо проявлять слишком большую честность, не надо лишних фраз, ибо щадить его я могу только тем, что смолчу.
Какой-то мужчина сонным шагом переходит через пути, толкая перед собой тачку с чемоданами, и вдруг все вокзальные фонари вспыхивают. Я встаю, окоченев, я и не заметила, что замёрзла… В конце перрона, в темноте, болтается фонарь, раскачиваемый невидимой рукой. Дальний свисток отвечает глухим сиренам. Подходит поезд. Уже…
«Прощай, мой дорогой, я уезжаю – сперва недалеко от Парижа, в деревню, а потом, наверно, в Америку с Брагом. Я Вас больше не увижу, мой дорогой. Читая эти строки, Вы не подумаете, что я веду жестокую игру, потому что позавчера сами написали мне: „Моя Рене, Вы меня больше не любите?“
Я уезжаю – это наименьшее зло, которое я могу вам причинить. Я не злая, Макс, но я чувствую себя сильно изношенной, не способной вновь обрести привычку любить и очень боящейся, что придётся снова страдать.
Вы не предполагали, что я такая трусиха, мой дорогой? Какое у меня маленькое сердце! Однако прежде оно было достойно Вашего, которое с такой простотой отдаёт себя. Но теперь… Что я дала бы Вам теперь, о, мой дорогой? Лучшее, что я могла бы дать через несколько лет, было бы неудавшимся материнством, которое женщина без детей переносит на своего мужа. Вы не можете этого принять. И я тоже. Жаль… Бывают дни – это у меня-то, которая с покорным ужасом относится к тому, что стареет, – когда я готова принять старость как награду…
Когда-нибудь Вы всё это поймёте. Поймёте, что я не должна принадлежать Вам, да и вообще никому и что, несмотря на первый брак и вторую любовь, я осталась своего рода старой девой… старой девой наподобие тех, кто так влюблён и Любовь, что никакая любовь не кажется им достаточно прекрасной и они всем отказывают, не снисходя до объяснений. Такие отвергнут любой сердечный мезальянс, предпочитая просидеть всю жизнь у окна, склонившись над пяльцами с вышивкой, с глазу на глаз со своей неотвязной химерой Идеальной Любви… Я всё хотела, как они, и теперь наказана за свою плачевную ошибку.
Я не смею больше, мой дорогой, – вот и всё, больше не смею. Не сердитесь, что я так долго скрывала от Вас свои усилия воскресить в себе энтузиазм чувств, любовный фанатизм, слепую надежду, весь этот животный эскорт любви. Затмение, которое на меня нашло, было лишь взрывом чувственности. Но, увы, паузы в этой сфере делают человека прозорливым. Ты бы меня только бессмысленно разрушил, ты, чей взгляд, чьи губы, чьи долгие ласки и такое волнующее молчание излечили на краткий срок тоску, за которую ты не в ответе…
Прощайте, мой дорогой. Ищите вдали от меня молодость, свежесть нетронутой красоты, веру в будущее и в Вас и. наконец, любовь – такую, какую Вы заслуживаете, такую, какую я прежде могла бы Вам дать. А меня не ищите. У меня только и достаёт сил, что бежать от Вас. Если бы Вы чудом вошли сейчас, пока я Вам пишу… Но Вы не войдёте!
Прощайте, радость моя. Вы единственный человек на всём свете, которого я называю «радость моя», и после Вас мне некому будет дать это имя. В последний раз поцелуйте меня, как целовали, когда мне было холодно, крепко обняв, крепко, крепко…
