Анита Фрэй - Монахиня Адель из Ада
Фросеньку будущий граф отговорил от мести капитану, велел ждать более удобного случая. Жаль было отца её, инвалида, вдруг какую ошибку допустит дочка, не дождётся ведь калека её домой, и похоронить-то будет его некому! А своих родителей Пётр Сергеевич постепенно начал ненавидеть, ещё больше, чем себя, ведь они сподобились угробить их с Авдотьей союз, убили несусветную любовь, которая раз в тыщу лет случается! Словом, потерял он всю нежность к родителсям, которая была у него раньше.
Скрытая неприязнь к родителям росла. В один прекрасный день надоело сыну неудачников наблюдать, как пустеет ящичек с деньгами в лавке, забрал он как-то вечерочком весь остаток из кассы и был таков.
Отца с матерью поступок сына на тот свет загнал — оба умерли от удара, почти одновременно. А сын, сняв на похищенные денежки подвал, купил себе два камзола, десяток кружевных рубах, туфли с перламутровыми пряжками да и ещё много чего. На оставшиеся купюры бумажку фальшивую выправил у нотариуса, назвавшись дальним родственником генерала и потомственного дворянина Скобелева. При Николае Первом таких героев пруд пруди в России проживало, ибо времена были не менее героические, чем при его задушенном отце, Павле Первом.
Нотариус был выбран не случайный: именно он оформлял бумаги по продаже болотниковского имения. Пётр Сергеевич разыскал его, использовал в своих целях и… Подсыпал в водку яду! А вся округа потом судачила: мол, пьяница был нотариус, вот сердце и не выдержало…
Глава 17 Трудновыполнимое задание
С кончиной нотариуса на руках Петра Сергеевича новая кровь появилась. Но убийцей он себя не считал. Не суди, да не судим будешь! Если царским сыновьям можно в сговорах участвовать, отцов шарфиками душить, а потом сразу на престол cадиться, то ему, маленькому человеку, и не такие фокусы простительны. Не выкрал бы он денег у родителей-простофиль, те бы всё равно обанкротились, сами сгнили бы в лютой нищете и его сгноили бы, а Дуня так и не узнала бы ничего, ждала бы, плакала. Не хотел он для жены такой судьбы. Он хотел пировать с ней при свечах — как это делают графы с графинями.
Пётр Сергеевич так часто представлял себе их с Авдотьей счастливую семейную жизнь, что ему стало казаться: всё это было, но было давно. Кто-то намеренно разлучил их, сильно позавидовав.
Внезапно пронзила мысль: родители! Эти два влюблённых старых дурака не могли простить ему истинного счастья, которое, возможно, разрослось бы до неимоверности, расширилось бы в целый океан. Невмоготу им было сознавать, что век их на исходе, а ему, их сыну, всё хорошее лишь предстояло.
Зело уверился молодой барин в этом. Потому и совестью не мучился.
Вернуться к Авдотье надеялся граф не с пустыми руками. В столице ведь можно не только в коробейницких лавках зарабатывать. Но сначала надо было капитана навестить, по старой памяти, «спросить дельного совета». А и не у кого больше было спрашивать, кроме как у губителя семьи. Вынул новоявленный сирота из тайника бумажку с адресом, пошёл на то место, исследовал его и выяснил, что за промысел у капитана. Оказалось, что публичный дом, заштатный бордель, дом терпимости. Фросенька правду говорила. О пирожных ей уже давненько не мечталось.
Имея уже не простое, а каменное сердце, Пётр Сергеевич придумал нечеловеческий план. Для начала решил он капитана навестить. Переломил себя, пошёл на поклон к ироду, прикинулся дурачком, поплакался про родителей, попросился в помощники, мол, некуда больше идти: в столице все чужие, а уехать не на что. Капитан сделал вид, что сразу не узнал просителя. Потом фальшиво заулыбался, достал из буфета початую бутылку водки, налил две рюмочки.
— И кем же ты хочешь у меня работать?
— Для начала… зазывалой!
Капитан не усмотрел в прошении ничего дурного. Зазывалой, так зазывалой! Не забыл ещё, видать, в каком образе сам недавно выступал, пока дело своё главное не начал. Теперь уж ясно стало: зазывал он в столицу наивных помещиков, заставлял дешёво продавать имения, покупая невыгодные лавки, а проценты с каждой сделки клал в карман. Хитёр, злыдня!
Но и проситель был не прост, хотя и молод. Пётр Сергеевич хотел не только работу получить, но и отплатить обидчику.
— Отчего ты не воспользовался моим советом? — весело затараторил после рюмки капитан. — Прибыл бы в столицу пораньше, устроился бы в Смольный — для начала простым рабочим…
Пётр Сергеевич вспомнил то предложение, но вспомнил также, почему не принял его: по слухам, в «монастырском институте» кишмя кишели привидения.
Граф рассказал о своих страхах капитану, но тот лишь посмеялся:
— Будешь слушать всё, что люди говорят — пропадёшь! Запомни: верить сейчас никому нельзя…
— Запомню… — зло прищурившись, процедил проситель.
И снова не почувствовал капитан ничего дурного, не заметил ни капли яда в тоне Петра Сергеевича. Ему тогда было не до разговорных тонкостей: салон любви нуждался в пополнении, требовались новые барышни, девицы чистые, ещё никем не пользованные, а дамочки лёгкого поведения, к которым относилась теперь уже и Фросенька, постепенно переводились в категорию малого спроса, с понижением в жаловании.
— Так вы из Смольного девиц желаете набирать?! Полагаете, хоть одна девица добровольно согласится на побег? Нешто такое возможно?
Капитан снова хмыкнул в прокуренные усы.
— Невозможно. Но тем ценней товар. Первые два месяца буду приплачивать, ибо могут появиться неожиданные расходы. Но в положенный срок спрошу по всей строгости! Бежать не надейся, поймаю — задушу!
Сам-то капитан был хлипкого телосложения, но при нём постоянно находились могучие туполобые слуги. Те задушат.
Гиблое место к тому времени славилось уже не столько привидениями, сколько жёсткими порядками, установленными для девиц: с родителями видеться после особого разрешения, питаться впроголодь, изнурять себя учёбой до обморока, а вставать — чуть ли не с петухами! Холод в дортуарах был такой, что в Петропавловской крепости карцеры теплее. Богатым смолянкам жилось чуть легче, благодаря родительским деньгам. Но правила выхода за пределы учреждения были одинаковыми для всех: только парами, только строем, да и то изредка. Для ежедневных прогулок имелся институтский двор, контролировавшийся воспитательницами и прислугой.
В самом начале, сразу после основания заведения, ещё в екатерининские времена, институтки чувствовали себя истинными барышнями, учёными и благородными. Тогда ещё такого воровства не было, воспитатели не грели руки у императорского камелька и не практиковали издевательств. Ибо сами набирались из благородных. Но всё течёт, всё меняется. Шёл 1830-й год. Не благородную, а казарменную жизнь вели теперь институтки. Врочем, как и вся страна.
