Елена Арсеньева - Страсть Северной Мессалины
– Позвольте, я сама приколю, – сказала императрица, и на ее губах появилась поистине материнская улыбка. – Шпильку мне дай, – повернулась к подружке невесты, фрейлине Марии Шкуриной. – Да не эту, что ж это за шпилька! Вот, вот, золотую!
Невеста наклонила голову, подставила волосы, тщательно уложенные причудливыми раковинками: куафера называлась marina и была криком моды.
– Осмелюсь сказать, длинновата шпилечка будет, ваше величество, – пробормотала фрейлина Шкурина.
Императрица бросила на нее быстрый взгляд.
– Ничего, ничего, мы еще покрепче… покрепче вколем!
И сильным движением вогнала шпильку в прическу.
– А-а! – заорала невеста. Почудилось, шпилька чуть не до середины вонзилась в голову!
Резко дернулась, пытаясь вырваться, но императрица не пустила.
– Больно? – спросила, но в голосе ее не было и намека на сочувствие. – Ну так терпи… терпи, как я терпела!
И выпустила невесту:
– Чего ж ты так кричишь? Напугала до смерти! Да хватит возиться, и так хороша, куда больше-то, пора в церковь, небось счастливый жених ждет не дождется своей лебедушки!
И вышла из комнаты, даже не взглянув на ту, которую только что обряжала так заботливо, можно сказать, по-матерински.
– Маша, – чуть слышно шепнула невеста, хватая подругу за руку, – мне страшно! Она нам не простит, никогда не простит!
– Перес-с-стань! – прошипела фрейлина Шкурина. – Потерпи еще чуть-чуть. Обвенчаетесь – и с нынешнего дня ждет вас только счастье!
Фрейлина ошиблась. Молодые никогда, ни-ког-да не будут счастливы!
ЭпилогС молодыми графами Дмитриевыми-Мамоновыми на свадьбе приключился обморок, а императрица честно описала Потемкину: «Теперь я снова весела, как зяблик!»
Точно так же веселился и Александр Андреевич Безбородко, «граф-докладчик». Мамонов, отбывая из столицы, хорохорился и заявлял, что через год он вернется ко двору. Более опытный в интригах Безбородко полагал, что путь Мамонову ко двору заказан. Так оно и вышло.
Теперь у Александра осталось одно развлечение: изводить свою жену, которую он без конца обвинял в том, что она является виновницей его полного ничтожества.
Вообще ему изводить прелестницу Дашеньку было за что: после свадьбы оказалось, что у нее на тридцать тысяч долгов, которые теперь он обязан был выплачивать. Конечно же, Екатерина знала об этих долгах. И усмехалась:
– Ну, заработанных денег ему хватит ее долги уплачивать!
Усмехалась про себя, деликатно. Вообще ни одного недоброго слова вслух о бывшем фаворите она не позволяла. Могло создаться впечатление, что она отпустила эту пару с миром, не испытывая никакой ревности. Шкурину, правда, из списка фрейлин исключила, но зато повелела выдать ей на приданое двенадцать тысяч рублей. Неизвестно, почему деньги эти впрок Марье Васильевне не пошли: она постриглась в монахини под именем Павлии.
Медовый месяц Дарьи и Александра был недолог. Жгучее сознание непоправимой ошибки довело Мамонова чуть ли не до умопомрачения. Потемкину Екатерина писала: «…Если б тебе рассказать все, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел, даже и друг его и конфидент Рибопьер и тот говорит, что он аки сумасшедший…» Но Потемкин вовсе не склонен был сочувствовать своему незадачливому протеже. Храповицкий записывал: «Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом».
«Будьте уверены, – отвечал Потемкин Екатерине, – что он наскучит с своею дульцинеею, и так уже тяжело ему было платить за нее долг тридцать тысяч, а он деньги очень жалует». И добавил: «Я ему писал письмо коротенькое, но довольно сильное». В силе выражений разгневанного светлейшего можно не сомневаться. В Москве родные, утратившие теперь надежды на милости двора, встретили Александра с супругой почти враждебно. Екатерина сообщала Потемкину: «О графе Мамонове слух носится, будто с отцом розно жить станет, и старики невесткою недовольны…» Мамонов увез жену в подмосковное имение Дубровицы.
Вскоре рай молодоженов превратился в истинный ад. Скука, одиночество, раскаяние отравили их жизнь. Супругу Александр бранил, упрекая в своем несчастии. А императрицу сразу же засыпал покаянными письмами. В течение нескольких лет шли эти послания, и тон их становился все отчаяннее, недаром Екатерина говорила: «Он пишет, как в уме смешавшийся». Мамонов признавался: «Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от вашего величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла ваш образ мыслей в рассуждении меня, а одно сие воображение, признаюсь вам, беспрестанно терзает мою душу…» Он умолял позволить ему вновь вернуться ко двору и ради этого даже готов был бросить свою семью: «Касательно до оной осмелюсь, однако ж, я вам, всемилостивейшая государыня, доложить, что сколь я к ней ни привязан, а оставить ее огорчением не почту, когда только со временем угодна будет вашему величеству моя услуга…» Императрица хоть и жалела Дмитриева-Мамонова, не отнимая окончательно надежду на возвращение, однако вновь приближать ко двору вовсе не собиралась. У нее был Платон Зубов, и он вполне ее устраивал.
Однако неужели она так и удовольствовалась булавкой, немилосердно воткнутой в прическу коварной невесты?
О том, как отомстила императрица, ходили очень странные слухи. Говорили, однажды в дом Мамоновых в Москве проникли какие-то вооруженные люди, привязали Александра Матвеевича к креслу, а потом на его глазах высекли молодую жену. Говорили также, будто ее не только высекли…
Екатерина была страшно возмущена этими слухами и разбранила на чем свет стоит начальника охраны, специально приданной бывшему фавориту, когда тот отбывал в Москву. Поэтому неприглядная сцена порки, а может быть, и изнасилования, осталась только в устных преданиях. Екатерина же приобрела в этой истории репутацию благороднейшей из всех брошенных любовниц, наинемстительнейшей из ревнивиц, великодушнейшей из покинутых…
В конце концов, не зря говорят: не тот вор, который воровал, а тот, который вывернулся.
Примечания
1
Тетушек (фр.).
2
Ораторского искусства.
3
Напоминает лицом калмыка, но вполне одухотворенного (фр.).
4
Потемкин имеет в виду романы «Велизарий» аббата Мармонтеля и «Хромой бес» Лессажа.
