Ромэн Сарду - Далекие берега. Навстречу судьбе
— Пошли!
Хаггинс махнул рукой, позволяя заключенным разойтись.
— Гиббон, дайте наши деньги, и мы с сыном пойдем ужинать.
Хаггинсы, владельцы тюрьмы Флит, жили в доходном доме на улице Святого Мартина. Гиббон передал им шкатулку, в которой лежали тридцать фунтов стерлингов, собранные в течение недели с заключенных.
— Неплохо, неплохо! — обрадовался Джон Хаггинс.
Шеннон Глэсби воспользовалась моментом, чтобы подойти к управляющему. Поклонившись ему с притворной любезностью, она сказала:
— Прошу прощения, монсеньор Хаггинс. Ваша милостивая рекомендация убедила чудесного мсье Кена Гудрича, и он взял меня на работу!
Шеннон протянула бумагу, на которой стояла подпись хозяина «Красного мундира».
— А, да, — откликнулся Хаггинс. — Кен Гудрич? Хорошо, дитя мое. Он порядочный человек, умеющий считать, как мне говорили.
— Поскольку отныне установлено, что я могу получить деньги, обещанные за эту работу, и поскольку я прожила полгода в доме Убогих, не позволите ли мне вернуться в мою прежнюю комнату в Господском доме?
Джон Хаггинс щелкнул пальцами, подзывая Томаса Гиббона:
— Вы слышали, Гиббон? Еще одна пансионерка Господского дома. За пять шиллингов и три пенса. И помилосердствуйте, прошу вас! Намотайте себе на ус, главный стражник: надо заполнить пустые камеры, которые приносят нам лишь убыток!
— На самом деле, два пансионера — я и мой сын, — поправила Хаггинса Шеннон.
— Тем лучше! — обрадовался Хаггинс. — Вот девица, которая нашла работу и теперь будет нам платить за наем более шести шиллингов в неделю. Это я и хочу слышать!
Хаггинс посмотрел на Шеннон:
— Если бы мы могли надеяться на всех заключенных так, как надеемся на вас, дитя мое, наше ремесло стало бы завидным. Увы… Пойдем, Джон, я голоден!
Но сын не сразу последовал за отцом. Он с угрожающим видом подошел к Шеннон:
— Вас-то я хорошо знаю! — сказал он. — Вы большая фантазерка. Берегитесь! Я не спускаю с вас глаз.
Несмотря на его угрожающий тон, молодая женщина боялась сына меньше, чем отца:
— Мне жаль, что вы относитесь столь сурово к такой невинной жертве, как я, Младший.
Хаггинс подпрыгнул:
— Я запрещаю вам так меня называть!
— Тем не менее во Флит все вас так зовут.
— Берегитесь, говорю вам! Вы и вам подобные! Однажды тюрьма станет моей, и тогда здесь будут царить другие порядки!
Шеннон вызывающе поклонилась и прошептала:
— Словно может быть еще хуже!
Она резко развернулась и пошла прочь.
Из всех долговых тюрем Лондона Флит считалась самой ужасной. Это произошло благодаря усилиям Джона Хаггинса и его сына, которые пять лет назад купили пожизненную должность управляющего за пять тысяч фунтов стерлингов.
Согласно английскому законодательству должник, не способный вернуть долг, физически становился собственностью кредитора. После вынесения судом приговора по делам о несостоятельности кредитор мог требовать заключения должника в долговую тюрьму. Долговые тюрьмы разительно отличались от уголовных тюрем. Первые были частными заведениями, обогащавшими своих хозяев. Заключенные должны были не только платить по счетам своих кредиторов, но и вносить плату за проживание и еду. Самые обездоленные рассчитывали на помощь семьи и друзей, которые каждую неделю отдавали привратникам небольшую сумму, или на сострадание общества (прося милостыню через отдушины своих камер или решетку, специально предназначенную для этих целей). Некоторым должникам кредиторы разрешали работать вне стен тюрьмы, принимать гостей и клиентов. Другие пользовались правом выходить за тюремную ограду, заниматься торговлей и жить на территории, которая называлась тюремными границами Флита. К этой зоне относилось несколько улочек, расположенных вокруг тюрьмы в радиусе одной мили: отголосок средневекового права на убежище на территориях, прилегавших к церквам.
Во Флите, как и в других подобных заведениях для должников, действовало строгое правило: на все были установлены расценки.
Это была демоническая система, которая подразумевала, что жалкие гроши должника, обязанного платить кредиторам, будут идти на оплату содержания в тюрьме.
Если должник не мог платить за камеру, его отправляли в башню — в «одиночную камеру»: пропахший нечистотами каменный мешок, где он в буквальном смысле гнил до тех пор, пока его смилостивившиеся родственники не погашали долг перед пенитенциарным заведением.
Во Флите был так называемый Господский дом, предназначенный для должников «богатых» и должников, занимающих в обществе высокое положение, и дом Убогих.
Часто случалось, что должник попадал во Флит вместе с женой и детьми.
На тот момент в тюрьме насчитывалось сто девяносто два заключенных, а всего проживало более шестисот жильцов. Жильцов, которые каждую неделю приносили Хаггинсам скромную сумму: шестьдесят фунтов стерлингов.
Шеннон добралась до четырехэтажного грязного здания с башней, где ютились убогие.
Поднявшись по темной липкой лестнице на третий этаж, она попала в узкий нескончаемый коридор, куда дневной свет проникал лишь из двух окон, расположенных в его концах.
В коридор выходило около тридцати дверей камер.
Большинство низких, грязных, переполненных камер тонули в густом облаке табачного дыма. Заключенные — мужчины, женщины, дети, собаки, кошки и куры — жили в удручающей тесноте.
Шеннон дошла до двери в конце коридора и вошла в обставленную лучше, чем другие, комнату. Здесь было пять железных кроватей без спинок, стул, печка, и горели две свечи, сделанные из ситника.
В комнате находились мужчина и женщина: Конрад и Эдит Стэндиши. Мужчина с коротко подстриженными волосами, одетый в старое пальто и ботинки, сидел, погрузившись в созерцание печки. Бойкая женщина, готовившая ужин, мыла корешки и ботву.
Она встала и обняла Шеннон, которая была вся в поту после беготни по Лондону. Волосы ее растрепались, платье и башмаки были в грязи.
— Он нанял тебя, этот Кен Гудрич?
— Да.
— Слава Богу!
— Кажется, он добрый человек. Я говорила с папашей Хаггинсом. Я могу вернуться в Господский дом.
— Мне жаль, что нам больше не придется жить вместе, но тебе и сыну там будет лучше.
Шеннон подошла к мужчине, неподвижно сидевшему на стуле, положила руку ему на плечо и спросила:
— Как вы чувствуете себя, мсье Конрад?
От Конрада Стэндиша, которому было сорок девять лет, исходили отчаяние и нищета:
