Евгения Марлитт - Семь нот любви
Он нежно прижал ее руки к своим губам и слегка поцеловал ее в лоб, чего прежде никогда не делал, взял свою шляпу и тихо вышел из комнаты.
Едва затворилась за ним дверь, отделившая его от несчастной, обманутой им девушки, и он очутился один в коридоре, как он лукаво улыбнулся, самодовольно щелкнул пальцами… Каким низким и презренным плутом казался он в эту минуту! Он был невыразимо доволен собою. Еще час тому назад его сердце было переполнено злобой. Страсть к Елизавете, постоянно подстрекаемая упорным сопротивлением девушки, достигла высшего предела, а со вчерашнего дня лишила его даже самообладания, которым он так гордился. Но в пылу страсти ему ни разу не пришло в голову предложить свою руку желанной девушке. Он счел бы себя за сумасшедшего, если бы подобная мысль явилась ему.
Но зато он изобретал в своем уме подлые планы и замыслы и ломал голову над тем, как бы подавить упорство дочери письмоводителя. Событие в Гнадеке придало его мыслям совершенно другое направление. Молодая фрейлейн представляла собой теперь завидную партию. Она происходила из старинной дворянской семьи и была богата, а потому он принял великодушное решение осчастливить ее предложением. Что она без колебаний примет честь – для него это было вне всякого сомнения. Единственное препятствие в исполнении этого решения заключалось в Елене – не потому, что этот шаг должен был причинить страдания горячо любившей его девушке (в этом отношении он не знал жалости), а вследствие того, что благодаря женитьбе он мог лишиться наследства, которое ожидал после смерти Елены. Из этого следовало, что надо действовать с хитростью и осторожностью. Мы видим, что он совершенно хладнокровно играл любовью несчастной, и еще больше привязал ее к себе тем, что предоставил ей решение важнейшего вопроса своей жизни.
Как только Гольфельд вышел из комнаты, Елена, шатаясь, подошла к двери и задвинула засов. Теперь она всецело предалась своему отчаянию. Бросившись на ковер, девушка стала рвать на себе волосы, тогда как вся ее тщедушная фигурка тряслась как в лихорадке. Она жила только своим горячим чувством и чрезвычайно страдала при мысли, что должна потерять любимого человека.
В ее голове бушевал настоящий хаос самых разнообразных мыслей, но она не могла уловить ни одной из них. Сегодняшнее признание в любви, которое открыло ей одновременно ад и рай, безумная ревность к той, которой она даже не знала еще, но которая будет иметь все права жены, все это бродило в ее душе и грозило прервать слабую нить, связывающую ее с телом.
Лишь вечером Елена решила отворить дверь встревоженной горничной и после усиленных просьб последней дала уложить себя в постель. Она строжайше запретила приглашать доктора, не приняла баронессы, которая хотела лично пожелать ей спокойной ночи, и провела в одиночестве эту самую ужасную ночь в своей жизни.
Она немного успокоилась только тогда, когда утренний свет заглянул в щели ее занавесей. Она уверяла себя в том, что Гольфельд поступает совершенно бескорыстно. Разве он тоже не приносит себя в жертву? Ведь он любит ее, только ее, а должен принадлежать другой. Имела ли она право еще больше затруднять ему исполнение священной обязанности своими жалобами? Он предлагал ей следовать с ним по тяжелому пути жизни; могла ли она проявить трусость и малодушие там, где он рассчитывал встретить большую силу воли с ее стороны? И если он найдет девушку, которая удовольствуется дружбой, хотя с полным правом она может требовать любви, как же Елена даст другой превзойти себя в самопожертвовании!
С лихорадочной поспешностью Елена схватила с ночного столика звонок и позвала горничную, чтобы та помогла ей одеться. Она решила быть мужественной, но прежде всего должна была узнать имя той, которую Гольфельд считал способной взять на себя эту трудную миссию. Она мысленно перебирала всех своих знакомых девушек, но не было среди них ни одной, которую она тотчас не отвергла бы.
Час, в который она обыкновенно по утрам пила кофе с баронессой и Гольфельдом, еще не наступил, но Елена была не в состоянии больше сидеть у себя в комнате и велела отвезти себя в столовую в кресле, так как чувствовала себя очень слабой. К своему великому изумлению, она узнала от лакея, накрывавшего на стол, что баронесса уже с полчаса тому назад ушла гулять. Это необычайное явление было в данный момент очень удобно для Елены, потому что в окно она увидела Гольфельда, прохаживавшегося по площадке перед домом и не подозревавшего, что за ним наблюдают. Он находился в прекрасном настроении, время от времени с удовольствием подносил ко рту сигару, и на его губах играла бессознательная улыбка, позволявшая видеть прекрасные зубы. На всем его лице не было видно и следа той борьбы, которая мучила всю ночь Елену. Он вовсе не походил на жертву рокового стечения обстоятельств. Или, быть может, это являлось результатом сильной мужской воли?
Фрейлейн фон Вальде нахмурилась.
– Эмиль! – резко крикнула она.
Гольфельд от неожиданности вздрогнул, но быстро очутился у окна и помахал шляпой в знак приветствия.
– Как, – вскрикнул он, – ты уже здесь? Можно мне подняться к тебе?
– Да, – уже мягче прозвучало в ответ.
Через несколько минут Гольфельд вошел в столовую. На его лице лежало выражение глубокой серьезности. Он бросил шляпу на стол и пододвинул стул к креслу девушки. Нежно взяв ее за руки, он посмотрел ей в лицо и был, очевидно, поражен его землистой бледностью и потухшим взглядом.
– У тебя очень скверный вид, – участливо произнес Гольфельд.
– Это тебя удивляет? – отозвалась Елена, не будучи в состоянии подавить горечь. – К сожалению, я не обладаю тем равнодушием, которое дает возможность через несколько часов после тяжелого испытания смотреть на жизнь так же весело, как и раньше. Я завидую тебе.
Елена с упреком посмотрела на его цветущее лицо. Гольфельд в душе проклинал свою утреннюю прогулку или, вернее, ту неосторожность, с которой проявил свои мысли о Елизавете и будущей победе, и ответил:
– Ты несправедлива, Елена, если судишь обо мне по внешнему виду. Что же, по-твоему, человек, которому приходится примириться с необходимостью, должен жаловаться и плакать?
– Ну, до этого тебе, кажется, очень далеко.
Им овладела необъяснимая досада: этот уродец осмеливался делать ему выговоры! Несмотря на то что он прилагал все усилия, чтобы заставить Елену поверить в его пламенную любовь, он находил, что со стороны несчастной горбуньи было неслыханным самомнением воображать, что она может внушить подобное чувство. Ему стоило большого труда сдержаться, однако это удалось, и он даже сумел изобразить на своем лице меланхолическую улыбку, что придало ему интересное выражение.
