Дебора Мартин - Любовь срывает маски
Она почувствовала себя подобно Одиссею, пытающемуся провести свой корабль между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, она не могла отрицать слов, сказанных раненым солдатом, с другой — не смела сказать правду, так же как и позволить Гаретту упорствовать в своем заблуждении и думать, что она подослана его дядей. Но что же она могла сказать ему, чтобы усыпить его подозрения? Могла ли простая цыганка, которую она пыталась изображать из себя, знать сэра Питни? Это казалось маловероятным… и все же…
— Я жду вашего ответа, — напомнил Гаретт, и в его вкрадчивом тоне зазвенела сталь. Он шагнул к ней.
Внезапная уверенность Мины в том, что он найдет способ заставить ее отвечать, если она сейчас же что-нибудь ему не скажет, заставила ее почти с силой выпалить:
— Да, я… я знаю его!
Серые глаза Гаретта холодно блеснули.
— Каким образом вы его знаете? Откуда?
Что ей теперь говорить? Мэриан лихорадочно пыталась придумать какую-нибудь полуправду, что-нибудь такое, что звучало бы достаточно убедительно, но не позволило бы графу догадаться, кто она такая. Однако, как назло, в голову ничего не приходило.
— Может быть, вы были его любовницей?
Потрясенная, Мэриан в полном изумлении уставилась на него.
— Ничего омерзительнее я еще никогда не слышала! Он же старый, как… как сэр Генри, а я уже говорила вам, что не была его любовницей. Почему вы постоянно думаете обо мне такие… мерзкие вещи?
— Цыганки очень часто имеют покровителя, Мина. А старый покровитель ничем не хуже молодого, если не лучше, так как обычно у него больше денег и он бывает более щедр к молодым красоткам.
— Последний раз говорю вам: у меня никогда не было покровителя! И если бы я стала выбирать кого-нибудь на эту роль, то, уж конечно, не вашего дядю!
— Почему же нет? — настаивал Гаретт. — У него есть… или, по крайней мере, был громкий титул. И он все еще очень богат. Почему бы вам не выбрать его? Скажите мне, он друг вам или враг?
— Уж по крайней мере он мне не друг, — совершенно искренне сказала Мина.
— Почему же?
Мэриан в полном отчаянии топнула своей изящной ножкой.
— Вы хуже констебля со своими дурацкими вопросами!
Она резко повернулась к нему спиной. К нему и к его чертовым подозрениям! Ну что она могла еще сказать, чтобы не выдать себя?
— Ответьте мне, Мина!
Она колебалась, упорно глядя вниз на такой знакомый рисунок на ковре, словно стремилась прочитать там ответ на мучивший ее вопрос — что сказать ему? Но в голову не приходило ничего, кроме правды. Она обреченно вздохнула.
— Сэр Питни знал моего отца. И мою мать.
— И что из этого следует?
Она вновь обернулась лицом к графу.
— Он знал достаточно много о мамином происхождении и ее… ее связях с моим отцом, чтобы погубить его.
— И он сделал это? — Лицо Гаретта выражало непреклонную решимость выяснить все до конца.
Она упрямо вздернула подбородок, так как ей в голову пришла спасительная мысль.
— Больше я ничего вам не скажу, иначе вы догадаетесь, кто он. Я не хочу этого, потому что иначе это бросит тень на его имя.
— Однако, по вашему собственному признанию, семья вашего отца отказалась принять вас, они никогда вас не знали и не хотели знать, — упрямо наседал он.
Гаретт подошел совсем близко, возвышаясь над ней словно башня. Когда же она попыталась отойти назад, он схватил ее за запястья, удерживая на месте, словно нашалившего ребенка.
— Почему же вы защищаете семью, которая вас не признает?
Внезапно у нее защипало глаза, и одна слезинка скатилась по щеке. Все это было слишком трудно и противно для нее. Она ненавидела роль, которую ей приходилось сейчас играть. Ей было нестерпимо больно от того, что она не могла, не смела прокричать всему миру, что ее отец — самый замечательный, добрый и достойный человек на свете. Но она не отважилась сказать правду, так как расплатой за откровенность могла стать жизнь ее и Тамары. Поэтому она продолжала хранить молчание.
Однако ее единственная слеза, казалось, затронула какие-то глубоко скрытые человеческие струнки в его душе. Он не мог отвести взгляда от ее глаз, полных непролитыми слезами. Тихо выругавшись про себя, он выпустил ее запястья и, обхватив за талию, притянул к себе сердитым, нетерпеливым жестом.
Успокоенная немного тем, что, по всей видимости, допрос с пристрастием закончен, она позволила ему обнять себя. При этом ее голова как бы случайно прижалась к его плечу, и сдерживаемые до сих пор слезы неудержимым потоком хлынули из глаз, промочив его тонкую льняную сорочку.
— Черт вас возьми, Мина, — пробормотал он, зарывшись лицом в ее густые золотистые волосы и крепче прижимая к себе, — вы самая худшая из всех цыганок — лгунишка, которая пробралась прямо в мою душу, чтобы мучить меня, когда я меньше всего был готов к этому.
— Я никогда не причиню вам зла, — прошептала она с горечью. — Почему вам так необходимо подозревать меня во всяких мерзостях?
Низкий, глухой стон вырвался из его горла, пронзив ее неожиданной болью. Он резко отпустил девушку и, повернувшись к ней спиной, быстрым шагом подошел к камину. Некоторое время он молчал, вглядываясь в огонь, — суровый темный силуэт на фоне дрожащих языков пламени. Когда он заговорил, его голос звучал глухо:
— Потому, что ты пришла ко мне, окутанная темным плащом и ложью. Потому, что в тебе течет цыганская кровь. — Он замолчал. Она видела, как напряжены его плечи. — И еще потому, что ты знаешь моего проклятого дядю.
— Но вовсе не так, как вы думаете! — попыталась она возразить.
Но он не обратил никакого внимания на ее слова и, обернувшись, устремил на нее беспокойный, горящий взгляд, полный горькой муки.
— И еще потому, что ты — первая женщина, которая тронула мое сердце, с тех пор как моя мать была убита десять лет назад. И это беспокоит меня гораздо больше, чем все остальное.
Мина растерялась. Она не знала, что ответить, от этого неожиданного признания ей стало вдруг трудно дышать. Она вовсе не стремилась тронуть его сердце. И не было у нее намерения покорить или соблазнить его, тем более что она не могла даже просто доверять ему.
Так почему же ей так хочется сейчас подойти к нему, утешить, провести рукой по спутанным темным волосам? Почему выражение его лица — смесь осуждения и страстного желания — вызывает в ее душе такое пьянящее, волнующее чувство, смешанное с мучительно-сладким ожиданием?
— Что же мне делать с тобой, моя милая? — спросил он с болью и нежностью одновременно, прерывая ее мысли. Взглянув поверх ее головы в ту сторону, где находилась дверь в комнату, в которой лежал раненый солдат, он сжал кулаки и добавил с неожиданной неистовой решимостью: — Если ты работаешь на Тарле, я не могу позволить тебе уйти.
