Джудит Тарр - Дочь орла
Для тайных свиданий условия мало подходили. От любовных утех следовало бы воздержаться. Хуже бывало только в переполненных замках или в пути. Лучше бывало очень редко.
Она отваживалась только на ласковые прикосновения или поцелуи, а он был слишком занят, чтобы отвечать. Выглядел он теперь вполне здоровым. Путешествие не вызвало возврата лихорадки. Казалось, он излечился в седле, на свежем воздухе, но уставал быстрее, чем ему хотелось, а сегодня утомил даже Аспасию.
— Знаешь, чего бы мне хотелось? — спросила она внезапно.
Он не отвечал, но она знала, что он слушает; он на мгновение перестал толочь травы для бальзама.
— Я бы хотела выбраться на прогулку, — сказала она. — Неважно куда. Просто погулять, подышать свежим воздухом.
— Так иди, — сказал он.
— Одна?
— Ты же всегда ходишь одна.
— Когда ты в последний раз выводил свою Зулейху?
Он поднял голову.
— Подожди, пока я закончу это, — сказал он.
Они ехали верхом, мул Аспасии трусил, опустив голову, горячая лошадь Исмаила пританцовывала на ходу, а старший из слуг молча сопровождал их. Этот Вильгельм, конечно, все знал. Все его слуги знали. Но они скромно молчали, иначе бы Исмаил их не держал. Они исполняли свои обязанности и были безупречно почтительны с Аспасией.
Верховая прогулка с Исмаилом была не слишком подходяща для флирта. Сидя верхом на лошади, он был только всадником. В каждый момент он был только кем-то одним: врачом, всадником, придворным, любовником. Несомненно, это его свойство, даже больше, чем хитроумие Аспасии, помогало так долго сохранять их тайну.
— Ты все время любишь меня? — спросила она неожиданно, когда они, вернувшись, уже шли из конюшни. Слуга незаметно ушел. Вокруг не было никого, и она говорила по-арабски.
Он продолжал идти своим быстрым легким шагом.
— Когда же я не люблю тебя?
— Когда ты занят чем-то другим.
Он остановился и оглянулся. Она шла на несколько шагов сзади, наблюдая за ним.
— Разве это логично? — пожелал он узнать.
— Ты со всей полнотой отдаешься каждому делу. Когда ты врач, ты врач всецело. Когда ты едешь верхом, это единственное, что существует для тебя в мире. Я так не умею. Я всегда думаю о нескольких вещах одновременно.
— Женская логика, — заметил он. — Легкомыслие.
— Так как же, — спросила Аспасия, — любишь?
Он задумался, хмурясь. Но видно, он был, скорее, доволен. Она подумала, что ему с ней интересно. Хотя он никогда этого не говорил. Но он никогда и не скучал с ней.
— Значит, я должен думать о тебе непрерывно весь день?
— Да нет. Просто любить меня.
Он покачал головой.
— И ты все время сомневаешься в этом?
— Люблю, чтобы мне напоминали.
Он внезапно тепло улыбнулся.
— Ум женщины непостижим.
Она засмеялась и протянула руку. Через мгновение он взял ее. Увидеть было некому. Он поцеловал кончики ее пальцев. Теплые губы, шелковистое прикосновение бороды. Она вздрогнула, хотя по пути от конюшни до дворца было тепло, сквозь колоннаду светило солнце, где-то напевал ребенок.
У нее закружилась голова. Может быть, это начинается лихорадка?
— Я знаю одно местечко, — сказала она, задыхаясь. Одно из многих ее «я» заметило, что в это время дня там вряд ли безопасно, люди все время входят и выходят, но остальным «я» было все равно. Они и прежде бывали неосмотрительны. Но впервые это было настоящее безумие, безумней всего, о чем она могла даже подумать до сих пор.
Да, это явно начинается лихорадка. Надо будет потом выпить лекарство. Торопливо, стараясь не смеяться, она объяснила ему, куда идти. Ее отчаянное настроение передалось ему. В глазах его зажегся озорной огонек. Он кивнул, легонько поцеловал ее, снова принял солидный вид и направился туда, куда она указала.
Она пошла другой дорогой, более длинной, чтобы не вызвать подозрений. Люди здоровались с ней. Некоторые останавливались побеседовать. Она ссылалась на срочные дела. Бог был к ней милостив, никто ее не задерживал.
Купальни, как она и надеялась, были пусты. Императрица и ее женщины ушли. Для франка Карл Великий, должно быть, был сумасшедшим: он любил быть чистым. Его потомки гораздо меньше верили в пользу купания. Аспасии случалось слышать, что источники Аахена называли дьявольским котлом, порожденным адским огнем, а не матерью-землей.
Исмаил, умница, уже отослал, снабдив деньгами, служителя, который был известен своей любовью к одной винной лавочке и к одной служившей там девице. Исмаил уже был в воде, когда пришла Аспасия, он сидел там, где обычно любила сидеть Феофано, в благодатном тепле, и вода плескалась у его груди. Он был совсем раздет. Аспасия усмехнулась, глядя на это, сбросила небрежно одежду, помедлила, давая ему возможность разглядеть себя. Он уже не был так стеснителен, как прежде. Она тем более.
— Мне приятно, — сказала она, — когда ты смотришь на меня. Я чувствую, что на меня стоит смотреть.
— Стоит, — согласился Исмаил. Он откинул голову на край бассейна. Белые зубы блеснули в его бороде. Зимой он сломал один, сбоку. Она сожалела, но улыбка осталась такой же красивой, как и прежде.
Вода унесла всю его напряженность, но не желание. Как всегда, он хотел ее.
Она опустилась рядом с ним. Он обнял ее и притянул к себе. Был только один способ устроиться в воде, и он его знал.
Время шло. Ему нужно было преодолеть слабость, оставшуюся после зимы, и она чувствовала себя не такой сильной, как хотелось бы. Да, скорее всего, лихорадка. Она надеялась, что быстрая. На медленную у нее не было времени.
Это было так странно — в воде. Как во сне: замедленные движения, тепло и довольно шумно. Прислужник уже давно бы понял, что к чему, если бы не сидел в это время в винной лавочке. Может быть, он тискает свою девчонку. Аспасия засмеялась над плечом Исмаила, слизнула капельки воды, провела мокрую линию до его уха. Его рука нежно поглаживала ее спину.
— Я люблю тебя, — шепнула она ему в ухо по-арабски.
Он ответил ей тем же самым по-гречески. Она на саксонском, а он на латыни.
Такая у них была игра. Она называла это их паролем. Сказать правду на всех языках, какие они знали.
Было восхитительно чувствовать себя одновременно чистым и удовлетворенным. Аспасия даже отыскала снадобье, которое обожала Феофано, с нежным запахом апельсина и мелиссы, и втирала в его кожу, а он — в ее. Было невыразимо приятно, когда тебя гладят как кошку, дремлющую в блаженстве перед огнем. Он почти засыпал. «Бедняга, — подумала она, — он еще не окреп после болезни, а она его совсем замучила».
От ее поцелуев он быстро очнулся. Он оделся скорее, чем она, снова на глазах становящийся другим. Но когда она направилась к двери, он молча удержал ее за руку. «Еще не сейчас, — говорил его жест. — Побудь со мной еще немного».
