Евгения Марлитт - Вересковая принцесса

— Ну, от этого греха тебя защитят накопления твоих предков, дядя! — засмеялся Дагоберт. Он покачал головой. — Невероятно! Ты интересуешься древностью и в то же время оставляешь ценнейшую коллекцию годами плесневеть в подвале.

Господин Клаудиус пожал плечами.

— Возможно, ты рассудил бы иначе, если бы видел завещание моего деда. Согласно его желанию, все древности должны быть погребены на вечные времена.

— Вот как; ну, господин фон Зассен может гордиться — он своими просьбами пробил лёд бессмысленных традиций этого дома!

— Не столько он, сколько моё убеждение, что ни мой дед, ни я не имеем права отнимать у мира культурные сокровища и заставлять их исчезнуть навсегда, — последовал спокойный ответ.

Всё время этого разговора я была как на иголках — драгоценное время истекало. Но наконец Дагоберт отошёл к окну и стал смотреть вослед проезжавшему экипажу. Господин Клаудиус положил медальон в шкаф и вернул мне монету.

— Мне очень жаль, что я вынужден взять назад своё слово, — сказал он мне. — Но я не хочу оказывать помощь в приобретении такого рода монет: медальон в ваших руках — подделка.

Дагоберт обернулся.

— Кто хочет купить медальон? — спросил он.

— Господин фон Зассен.

— Как, дядя, он находит монету настоящей, а ты хочешь его поправить? …Прости, это просто вырвалось у меня, это было невежливо! — добавил он извиняющимся тоном.

Господин Клаудиус улыбнулся.

— Ты как раз обосновал мою точку зрения, почему дилетанты предпочитают тихо сидеть дома со своей мудростью. По отношению к авторитетам их мнение будет выглядеть попросту нескромно. — Он запер шкаф, а я, не тратя больше слов и высоко подняв голову, покинула комнату. Дагоберт одновременно со мной перешагнул порог салона.

— Какое бесстыдство! — прошипел он сквозь зубы, но так, чтобы я услышала, и зашагал в комнату сестры, а я молча побежала к себе.

Да, это было бесстыдство по отношению к моему знаменитому отцу!.. Я как загнанная лошадь промчалась через сад и в большом волнении взбежала по лестнице в «Усладе Каролины».

— Ну что? — напряжённо спросил отец, когда я вошла в библиотеку.

— Господин Клаудиус утверждает, что монета — подделка! — сообщила я, переводя дыхание.

Господин с ящиком захохотал. Он прямо-таки зашёлся от хохота и никак не мог успокоиться. А мой отец презрительно пожал плечами.

— Мудрость лавочника! — выдохнул он. — С такими людьми вообще лучше не связываться.

Он взял свою шляпу, надел её на свои спутанные волосы и протянул мне руку.

— Ну, пойдём, — сказал он смиренно.

20

Мы быстрыми шагами прошли через сад; отец, казалось, забыл, что за его руку цепляется робко семенящая маленькая девушка, которая на цыпочках летит рядом с ним подобно гонимой ветром снежинке. Он беспрестанно разговаривал с чужим господином, пересыпая свою речь непонятными выражениями и иностранными словами — точь-в-точь как пожилой профессор на пустоши.

Когда мы проходили по двору, до нас донёсся прекрасный голос Хелльдорфа; он пел один. Мой отец удивлённо замедлил шаги. До сих пор я никогда не задерживалась во дворе, чтобы как следует рассмотреть его — он был для меня слишком холодным и голым. Но сейчас, когда мы повернули к воротам в левом флигеле, мой взгляд скользнул по первому этажу стоящего во дворе здания. Четыре окна были полуоткрыты — за ними сидело множество юных девушек. Подоконники были низкие и позволяли видеть неутомимо движущиеся руки; за ближайшим ко мне окном одна из работниц придирчиво осматривала наполовину готовый миртовый венок, а затем вплела в него новую ветку. Видимо, это и была задняя комната, по поводу которой Шарлотта на второй день нашего пребывания нагнала на меня такого страху. Комната совсем не показалась мне мрачной и устрашающей: света и воздуха в ней было достаточно, а девушки выглядели ухоженными и опрятными. Все эти светлые и тёмные головки прислушивались к пению, губы не шевелились… И тут я увидела, как по всем сидящим в помещении пробежала волна ужаса; головы ещё глубже склонились над работой, и девушка с миртовым венком тихо задвинула локтем створку окна, а её покрасневшее личико повернулось в глубину помещения… Внутри резко хлопнула какая-то дверь, и раздался недовольный голос старого бухгалтера.

— Какой сквозняк! — вскричал он — его звучный голос прозвучал особенно громко, когда пение наверху на мгновение умолкло. — Ах вот как, мы распахнули окна и прислушиваемся к соблазнам сатаны, а руки праздно лежат на коленях! Глупые девицы, ведь было сказано: «Истинно говорю вам: не знаю вас»[10]… «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых»[11].

Произнося библейские изречения, он резко захлопывал одно окно за другим, плотно пригоняя створки, чтобы не осталось ни малейшего зазора для проникновения греховной музыки… Он увидел, что мы проходим по двору, но его взгляд лишь высокомерно скользнул по нашим лицам — он не поздоровался. Мой отец, иронически улыбаясь, покачал головой.

— Это тоже такой маленький благочестивый диктатор, — сказал он чужаку, — один из тех ограниченных, пустоголовых субъектов, которые всегда готовы устроить скандал, поскольку реакционность преследует мышление… С какой удивлённой насмешкой грядущие столетия будут смотреть на эти пятна на солнце, тщательно лелеемые в наши дни!

Как мне было жалко бедных юных созданий в задней комнате! Им тоже жестоко подрезали крылья; в их душах, конечно, не было и следа «дикого элемента» — они стали безвольными пленницами… Они, покорно опустив головы, позволяли лишать себя свежего воздуха, чтобы им не были слышны запретные звуки… И именно зловещий утренний певец подрезал им крылья и сторожил их… О, господин Клаудиус, на меня вам придётся затратить намного больше усилий! Я могу бегать как заяц, и если здесь я нигде не найду спасительного крова, под которым смогу спрятаться, то в один прекрасный день я снова вернусь домой — туда, откуда приехала… Это не обязательно будет Диркхоф, где меня, отчитывая, примет Илзе — я скроюсь в маленькую хижину с зелёными ставнями, буду есть с Хайнцем гречневую кашу и, смеясь, летать по пустоши на моих неподрезанных крыльях…

Мы вышли со двора на улицу, и вот я снова шагала по безобразному пыльному городу, который больше никогда не хотела видеть. Сейчас он, правда, показался мне не таким ужасным, как тогда, когда над ним пылало знойное полуденное солнце. Изменилось и кое-что ещё: мои глаза больше не встречали насмешливых взглядов. Мимо нас проходили дамы, которые так одобрительно и дружески-заинтересованно заглядывали мне под шляпу, как будто им доставляло удовольствие узнать, какое личико у этой семенящей фигурки в новом нарядном платье… Что меня особенно радовало и даже, пожалуй, воодушевляло, так это то почтение, с которым прохожие здоровались с моим отцом. Торопливый мужчина с небрежными манерами и взлохмаченными волосами выглядел совсем не импозантно, но ему глубоко и уважительно кланялись офицеры и элегантно одетые господа, а благородные дамы в проезжавших мимо экипажах, оживлённо маша ручками, приветствовали его как лучшего и дорогого друга… Это большое уважение оказывалось ему, известному человеку, у которого в голове было неслыханное множество знаний — все склонялись перед ним, кроме «лавочника» в тёмном доме — тот, конечно, знал всё намного лучше других…