Евгения Марлитт - Огненная дева
Тут-то и сидела молодая женщина перед столом, покрытым пестрою скатертью. Конечно, тут странно было бы искать живописных видов, так как домик стоял в самой чаще; разве только из слухового окна или с голубятни можно было видеть возвышавшиеся вдали крыши Шенвертского замка. В маленьком цветнике росли вербены и георгины, а у двери стояло даже прекрасное олеандровое дерево в кадочке, но шагах в десяти от дома уже пестрели среди лесной чащи синие колокольчики, крупные белые ландыши и мелькало бесчисленное множество грибов…
Здесь молодая женщина, предоставленная самой себе, отдыхала душой. Никто не беспокоил ее. Лесничиха держала себя на почтительном расстоянии и больше хлопотала по хозяйству; ее муж со своими помощниками и с собаками находился большею частью в отлучке, так что в этом домике под соломенною крышей и вокруг него царствовало полное безмолвие, только изредка нарушаемое полетом голубей и мычаньем коров в стойле.
Благодаря простоте ее светлого летнего платья Лиану легко можно было принять за дочь лесничего: такой милой и девственно-чистой казалась она, сидя под тенью развесистого дерева. Круглая соломенная шляпка ее лежала около нее на скамейке, на другом конце которой бесцеремонно растянулась большая пестрая кошка лесничего; на столе блестел медный кофейник; тут же лежал круглый ситный хлеб, стояла тарелочка с маслом и жестяная лакированная корзинка, наполненная только что сбитыми с дерева желтыми грушами.
Но в эту минуту об аппетитной закуске никто не думал. Лео принес запоздалый цветок земляники и с помощью мамы приготовлял его для гербария. Голова матери с блестящими золотистыми косами низко наклонилась к темной курчавой головке малютки, на щеках обоих играл румянец молодости, а сердца их бились сильнее от лесного приволья.
– Папа! – закричал вдруг Лео и с распростертыми объятиями побежал ему навстречу.
Майнау, в темной летней паре, с тростью в руке, действительно шел быстрыми шагами по узкой извилистой тропинке из чащи леса. Лиана встала и пошла ему навстречу в то время, как он, подняв Лео высоко вверх, с поцелуем опустил его на землю.
– Из глубины леса, Майнау?.. И пешком? – спросила она с удивлением.
– Меня утомил стук колес по шоссе – я ехал в экипаже и оставил его у шоссейного дома.
– Но оттуда до домика лесничего будет добрый час ходьбы…
Он, улыбаясь, пожал плечами.
– Чего не сделаешь, когда так долго не видишься со своим мальчиком!.. Из твоего письма я знал, что в эту пору я найду Шенверт пустым! – Проговорив это, Майнау подошел к столу. – Как это все заманчиво красуется! – сказал он и опустился на скамью, осторожно отодвинув немного кошку: она ведь была тут у себя дома.
Лиана на минуту скрылась в доме лесничего и тотчас же возвратилась с кипятком. Вмиг запылал под кофейником огонь, заклубился пар, и ароматный запах кофе смешался с пряным запахом леса… Лиана нарезала хлеба, намазала ломти маслом и все это делала так весело и ловко, как будто была в самом деле дочерью лесника за своей обычной повседневной деятельностью.
– Нет, мой милый мальчик, это место принадлежит маме, – сказал Майнау, отстранив почти с сердцем Лео, хотевшего влезть на скамью, и пригласил знаком Лиану, наливавшую в это время чашку кофе, сесть возле себя.
Она колебалась. Он ведь мог бы прогнать кошку, так как на том конце скамейки оставалось много места, но он этого не сделал.
В эту минуту явилась лесничиха с соломенным стулом и тем положила конец ее неловкому положению. Она посадила на скамейку Лео, а сама, вздохнув свободнее, села на стул… Майнау бросил шляпу на траву и провел обеими руками по своим великолепным темным курчавым волосам; в мрачной улыбке, которою он приветствовал услужливую лесничиху, не было и тени благодарности.
– Теперь я видела собственными глазами, что это за несчастное супружество, – сказала лесничиха своей старой служанке, войдя в комнату, – Погляди-ка туда! Им даже и сесть-то рядом не хочется. А уж что за лицо у него было, когда милая, добрая баронесса подала ему своими прелестными руками чашку кофе, как будто она угощала его уксусом!.. Ему бы надо такую жену, как покойная баронесса, – вот та была ему пара… Да, поди угоди на нынешних мужчин!
Тень неудовольствия уже сошла с лица Майнау. Он прислонился к стенке скамейки так, что ветки хмеля, спускаясь над его головой, освежали ему лоб; глаза его медленно переходили с шелестевших вершин деревьев на видневшийся сбоку угол их дома и наконец остановились на накрытом столике с приготовленным кофе.
– Мы, кажется, разыгрываем роль из «Векфильдского священника», – сказал он, улыбаясь. – До сих пор я, право, не знал, что у нас есть такой поэтический уголок. Лесничий усердно хлопочет о том, чтобы снять соломенную крышу, но я оставлю ее. – Он с видимым наслаждением поднес чашку к губам. – Найти такой «столик-накройся» среди чащи леса после езды по пыльному шоссе и после часовой ходьбы…
– Я знаю, как это приятно, – перебила его с увлечением молодая женщина. – Когда я, бывало, с Магнусом возвращалась домой после сбора растений, усталая, голодная, с горячими руками и ногами, и сворачивала около фонтана в длинную аллею, которую ты знаешь, то я еще издали видела за стеклянною стеной накрытый стол в зале, вокруг него стояли милые старые стулья, тоже тебе известные, и в ту минуту, как Ульрика замечала нас, под кофейником вспыхивал синий огонек. Такое возвращение усладительно, особенно когда, бывало, видишь приближающуюся грозу и бегом стремишься домой, а дождевые капли уже падают тебе на лицо, и вот, добравшись домой, защищенная от непогоды, слышишь, как воет буря и потоки дождя льются на землю.
– И к такому-то возвращению ты и стремишься с тех пор, как живешь в Шенверте?
Ее глаза вспыхнули, сложенные руки невольно прижались к сердцу, и радостное «да» чуть не сорвалось с языка, но она овладела собою и не выговорила его.
– Мама всегда говорит, что последние Трахенберги вымирают, вырождаются, – сказала она с пленительною улыбкой, уклоняясь от прямого ответа. – Склонность жить тихой, мирной домашней жизнью в тесном кругу, стараться по мере сил доставлять счастье милым сердцу и в этом находить свое собственное благополучие – вот истинное наслаждение. Пусть оно будет доморощенным, как называет его мама, и которое лет десять назад не существовало в Рюдисдорфском замке, но оно одно сделало нас, сестер и брата, твердыми и дало нам силы мужественно перенести ужасную перемену в жизни, чуть не погубившую маму… Впрочем, мы не похожи на тех домоседов, которые делаются эгоистами, совершенно отказываются от общества прочих людей, ограничиваясь тесным кружком своих родных. У нас, напротив, самый беспокойный характер: нам хочется мыслить, совершенствоваться… Ты будешь смеяться, если я тебе скажу, что мы пили кофе без сахара и ели хлеб без масла, чтобы на скопленные деньги приобретать лучшие книги и инструменты для ученых целей и выписывать разные газеты… Такая жизнь и деятельность доставляет наслаждение, и теперь, прочитав «Письма из Норвегии», я не понимаю… Ах, они великолепны, они потрясают душу! – прервала она себя вдруг и положила руку на лежавшие на столе листки… – Если бы ты согласился напечатать их!..
