Альфред Билл - Невеста оборотня
Моя душа пребывала в таком состоянии, что я готов был принять любое приглашение, избавляющее меня от этих часов одиночества в моем доме, в котором сейчас и всю мою жизнь будет незримо витать призрак присутствия той, которая хранила в своем сердце столько сострадания и жалости и так тщетно искала прибежища под его крышей. Поэтому я немедленно принял предложение Сен-Лаупа. Но когда мы бок о бок побрели сквозь густой туман и мелкий моросящий дождь вверх по долгой холмистой дороге, я захотел узнать, бывало ли хоть раз, чтобы главное действующее лицо на поединке и его секундант испытывали в последние перед дуэлью часы те же чувства, какие владели нами: мною — ненависть и страх к Сен-Лаупу, а им — жестокость и ненависть ко мне; и если уж этим людям достались такие роли, способны ли они были столь же умело скрывать свои истинные чувства, как это делали мы.
Его прячущаяся за благоволением злоба и циничное презрение были прикрыты учтивым гостеприимством, каждое проявление которого я встречал с приличествующим их ценности выражением лица. Мы поставили наши стулья рядом перед ярким пламенем камина. Наши рюмки дружно звенели перед первым маленьким глотком вина, наполняющего их до краев. У нас была одна общая тарелка для сыра и хлеба; а когда он извинился, чтобы поменять свои широкие белые кружевные гофрированные манжеты, французское бордо окрасило его высоко застегнутый на пуговицы черный сюртук, оставив на нем небольшое пятно. Тогда он принялся уговаривать меня немного отдохнуть и даже принес мне меховой плед, в который и закутал меня, сам же остался бодрствовать, объясняя это тем, что у него остались некоторые бумаги, которые он решил привести в порядок, и это отнимет у него час или более того.
Что до моих страхов и моих еще более ужасных надежд, то это было самое мерзкое состояние — быть секундантом человека на дуэли, на которой, вы надеетесь и ждете, он будет убит, — оно казалось мне таким абсурдным, словно все это происходило со мной во сне: это жилище, которое всего несколько недель назад было прибежищем скупости, запущенности, грязи, нищеты и убожества, превратилось в загородную усадьбу, полную элегантной роскоши. Казалось невозможным, что за той дверью, украшенной гирляндами цветов, когда-то стоял грубый сосновый стол старого Пита, по которому однажды медленно заструилась его кровь; что в этой самой комнате бедный Киллиан и я среди беспорядочно наваленной груды тюков, связок и узлов наткнулись на тот след голой ноги, а сейчас за бронзовой каминной решеткой тонкой работы и изящной железной подставкой для дров колыхались яркие языки пламени. Но огонь и вино разогрели мое тело и убаюкали мою душу. Часы в небольшом позолоченном корпусе, стилизованном под католический храм, тикали в быстром и успокаивающем ритме, подобном журчанию струй реки времени. Иногда до меня долетали какие-то слабые звуки из той чем-то похожей на казарму комнаты, которую Сен-Лауп превратил в свой кабинет. Мерный шепот дождя за окном перекликался с тихим шипением и свистом горящего хвороста в камине. Мои мысли понеслись в какие-то фантастические дали, все выше и выше…
Пинг-пинг-пинг! Нежный серебристый звон маленьких часов, отбивающих время. Я сосчитал три удара. А ведь Сен-Лауп покинул меня гораздо позже трех часов, но раньше четырех. Эта загадка заставила меня очнуться от сна. Догоревшие дотла свечи дымились в своих покрытых сажей гнездах; огонь стал горкой пепла; комнату заполнил холод, сумрачные утренние лучи, прокравшиеся между задернутых занавесок, высветили мне циферблат часов. Они показывали семь. Я, должно быть, слышал только последние три удара. Мы уже на полчаса опаздывали к назначенному сроку дуэли. Не ушел ли Сен-Лауп без меня? Я подбежал к двери его кабинета и постучал, снова постучал и только после этого вошел. В комнате не горели свечи; не горели ни одна даже из тех, что стояли в канделябре. Но между незадернутыми занавесками проходило достаточно света. На кровати в эту ночь не спали; на письменном столе лежали ручки и бумаги в том четком порядке, в котором прислуга Сен-Лаупа их разложила.
Неужели он спасся бегством? Был ли этот человек трусом, почувствовавшим, что судьба наконец-то свела его с опасным дуэлянтом, и в нем не нашлось достаточного мужества, чтобы сойтись с ним в честном поединке. Вне себя от волнения, я с безумной надеждой окинул взглядом комнату, стараясь найти хоть какие-то признаки приготовлений к поспешному бегству. Но не заметил ни одного. Многочисленная одежда в ненарушенном порядке висела в шкафу. Плети, кнуты, хлысты, кобуры, пистолеты, шпага с инкрустациями строгой утонченности из слоновой кости и серебра находились на той же вешалке, где я видел их в последний раз. Только тот вызывающий суеверный страх трофей из Африки, тот наводящий ужас ремешок из кожи ребенка черкесской одалиски, казалось, был убран в какое-то другое место. Во всяком случае, я не увидел его, и вздох облегчения вырвался из моей груди. Ибо образ этой тонкой изящной полоски не давал мне покоя с того дня, когда Сен-Лауп вложил его в мою руку.
Я быстро прошел по остальным комнатам дома, кинул беглый взгляд на наполненные ароматом свадебные покои, увидел отмытую и до блеска отполированную неприкрытую наготу кухни. Возможно, невольно всплывшие в моей памяти детали обстановки той комнаты, которые я заметил в прошлый раз, освещенные сейчас тусклым утренним светом, натолкнули меня на следующую мысль. Допустим, Сен-Лауп слышал какие-то сплетни об этом саде и, подобно старому Питу, шагнул из дома навстречу такой же судьбе! Дверь была заперта на щеколду, засовы и тяжелая перекладина сняты. Я рванул дверь, она открылась. Я мог услышать капанье стекающей с карнизов воды, мог услышать мерный шум дождевых струй. Я мог увидеть короткие прямые прутики по ту сторону разрушенной стены. Не порывы ветра расстроили их четкий вертикальный строй и встряхнули чистые прозрачные капли, нанизанные, словно бусинки, на каждый стебель кустов, окаймлявших садовые дорожки. Я мог слышать и видеть все это, говорю я сейчас, потому что я должен был слышать и видеть это тогда. Но я не могу вспомнить, что я их видел и слышал. Когда я пытаюсь вспомнить эти детали, у меня перед глазами встает только один образ — отпечаток голой ступни на пропитанной влагой глинистой тропинке у моих ног.
Изящный, с крутым подъемом, он был достаточно хрупок и нежен, чтобы принадлежать миниатюрной женщине, и он был точной копией того отпечатка, который несколько недель назад так поразил эсквайра Киллиана и меня, нашедших его в пепле у того самого камина, который только что согревал меня. Он вел прочь от дома. Но прежде, чем мне удалось взять себя в руки и начать поиск других таких же следов на блестящей от дождя тропинке, странный звук заставил меня вздрогнуть. Похожий на глухое рычание, он доносился из дальнего конца сада. Моей первой мыслью было, что это волк пробрался в сад, я бросился обратно в дом и, с треском захлопнув за собой дверь, приник к глазку. Но затем я вспомнил, что Сен-Лауп отремонтировал одно из небольших надворных строений около пролома в стене, чтобы его громадная собака могла там спать, если бы ей надоело ее место на задней веранде дядиного дома, как она иногда, кажется, и делала. Вполне вероятно, что Де Рец услышал, как я вышел из дома и бросился на этот шум, подумал я, однако в звуке, который я слышал, не было ни гнева, ни тревоги, а, скорее, лишь нотки удовлетворения. В следующее мгновение я собрался вновь открыть дверь и, конечно, обнаружил бы тем самым свое присутствие; но что-то зашевелилось в дальнем конце дорожки и удержало меня там, где я стоял.
