Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии
А экспансивная толстуха Прасковья Брюс захлопала в ладоши, закружилась на одном месте и запела:
— Чему уж быть, чему уж быть, того не миновать! — Потом остановилась и сказала запыхавшись: — Нет, Катиш, как ни вертися, а от судьбы не убежишь…
— Да полно вам. Сперва узнавайте под рукою, как сам‑то богатырь об том думает…
— А чего узнавать, ты глянь на себя — молодка хоть куды, счас под венец. Токо свистни…
Но Екатерина покачала головой и задумчиво протянула:
— Он одно время все к Орловым подбивался, пока они ему глаз‑то не вышибли. В обществе бывал… А потом сгинул куда‑то. Что там случилось, ma chérie? — обратилась она к Анне. — Вы есть у нас главный оракул.
Обе статс‑дамы снова переглянулись. Но Анна, заговорила, не обращая на них внимания:
— Будучи пожалован в офицеры гвардии, по именному всемилостивейшему указу был произведен в подпоручики и награжден двумя тысячами рублев. Затем отправлен в Стокгольм к министру при шведском Дворе Остерману с уведомлением о переменах в правлении. По возвращении, будучи уже поручиком, прикомандирован к обер‑прокурору Синода Ивану Ивановичу Мелисино и в 1768 году получил чин действительного камергера и секунд‑ротмистра Конной гвардии. Однако, не довольствуясь полученным награждением, подал просьбу об отправке на театр военных действий с Оттоманской Портою, где и пребывал до ден нынешних…
Она остановилась и взглянула на императрицу. Екатерина сидела, задумавшись, статс‑дамы молчали. Наконец, встряхнув головой, словно отгоняя какую‑то навязчивую мысль, Екатерина обвела взглядом присутствующих женщин.
— А с настоящим‑то мóлодцем, с господином Васильчиковым — чего?.. — спросила она.
Первой, пожав плечами, откликнулась Брюсша:
— Чего, чего — не пришлося поле ко двору, так катися под гору.
Императрица поморщилась:
— Эка, ты, бессердечная какая… Ну, ладно, поговорили и будет. Можете идти. Я хочу побыть одна.
Когда фрейлины вышли, Екатерина долго еще сидела перед зеркалом, разглядывая свое отражение. Потом усмехнулась и проговорила вслух:
— А что, мои милые, может, и под венец, кто знает…
5Только спустя дня три по приезде объявился Потемкин в Царском. Но как приехал, так и уехал. Никакого особого разговора промеж ним и императрицею не состоялось. А вот Двор вскорости возвратился в столицу, хотя и не предполагалось.
К удивлению Никиты Ивановича Панина кривого генерала стали приглашать на малые собрания Эрмитажа, куда допускались люди, только самые близкие императрице. Здесь действовал свой потешный устав, главной заповедью которого являлось общее равенство и требование быть веселым и забавным. А чтобы никто о том не забывал, на стене на видном месте была сделана надпись: «На шутку не сердись, в обиду не вдавайся». В Эрмитаже бывали спектакли, приглашали музыкантов, хотя императрица и была равнодушна к музыке; игрывали в карты, в шахматы и дурачились. Дурачились более всего, словно отдыхали от важных и утомительных дел государственных. Как ни странно — Потемкин оказался здесь как нельзя кстати. Когда он бывал в духе, то весьма похоже представлял голоса других людей. Причем, ежели делал он это за занавеской, то отличить подделку было невозможно. Он изрядно писал сатиры и показал, что неплохо знает и понимает искусство и литературу. Генерал, не стесняясь, обыгрывал императрицу в шахматы, а его замечания были всегда точными и глубокими. И все же именно от этого времени остались изустные предания о том, что должная беседа с Григорием Александровичем у ее величества никак не получалась. Была в душе Потемкина какая‑то невысказанная обида… И, в конце концов, Екатерина сказала ему:
— У меня впечатление, генерал, что вы все время носите камень за пазухой, но не решаетесь кинуть. Напишите свои претензии, коли, не желаете выговориться… Я пойму…
И Потемкин написал длинное письмо, исполненное обид, которое заканчивалось вопросом, не заключается ли в мыслях ея величества, что он, Григорий Потемкин, менее других достоин награждения за свои труды ратные? И ежели высокомонаршья милость к нему не оскудела, то желал бы он, в разрешение сомнений, пожалования в генерал‑адъютанты ея императорского величества…
Это был смелый, но верный шаг. И результат не заставил себя долго ждать. Уже на следующий день получил он рескрипт с извещением о пожаловании его генерал‑адъютантом. А еще через два дня и в Сенате был заверен указ о назначении его в новое звание. Это в корне меняло положение небогатого генерала. Отныне он имел казенный стол на двенадцать персон, дежурное помещение во дворце и право входить во внутренние покои. Получил он и орден Св. Александра Невского. Однако новопожалованный придворный правами своими не злоупотреблял. Как ни подталкивала его Прасковья Брюс, сколько ни жужжала в уши о благорасположении государыни, Григорий Александрович себя сдерживал и бывал во дворце, когда требовалось по службе или по особым приглашениям.
А затем вдруг исчез на неделю, другую, не третью ли…
Обнаружила его всезнающая Анна Протасова — нашла в Александро‑Невском монастыре, в иноческом платье, с отрастающей бородою. Он истово учился монастырскому уставу и объявил, что желает постричься. Душевная скорбь его и уныние не остались сокрытыми от Двора. У одних они вызывали любопытство, у других — жалость. Впрочем, надолго его не хватило.
Большинство историков сходится на том, что Потемкин давно и искренне любил Екатерину. Конечно, как и другие его современники, он, прежде всего, видел в ней императрицу, то есть наместницу высшей Божеской власти на земле. Но он, едва ли не единственный из фаворитов, пылал к ней искренней страстью, как к женщине. Страстью яркой, всеохватывающей, с дикой ревностью и желанием вопреки всему… Иначе как объяснить то грубое письмо, о котором не раз говорили биографы Потемкина. Он написал его в ответ на откровенное приглашение Екатерины навестить ее. И смысл его записки заключался в том, что де «у тебя, матушка, до меня было пятнадцать любовников, так вот шестнадцатым я быть не желаю».
Что должна была ответить на это императрица?.. Не ошибемся, если по меркам существующей морали, скажем: отношения должны закончиться и, скорее всего, достаточно печально для дерзкого. Однако Екатерине хватило ума понять, что это письмо не к «ее величеству», а к женщине. И ей хотелось думать — к женщине желанной и возможно любимой. Что он хотел быть первым и единственным, а не шестнадцатым…
И она пишет ему длинное исповедальное письмо, долгие годы хранившееся в закрытых архивах и лишь в 1911 году впервые увидевшее свет.
