Сидони-Габриель Колетт - Вторая
На первой террасе, внизу, захрустел гравий. Джейн послушно позвала:
– Хелло, Жан Фару!
– Да, – ответил молодой хриплый голос.
– Не включить ли нам патефон? А как насчёт пасьянса?
– Хорошо… Да… Как хотите, – сказал обиженный голос.
Однако Жан прибежал наверх так быстро, что Фанни вздрогнула, увидев его совсем рядом, белого, за исключением лица и рук, в трагическом нимбе, присущем отрочеству.
Джейн по-братски взяла его под руку и повела к карточному столику, зелёное сукно которого, траченное молью, пахло плесенью и старыми сигарами.
– Хелло, бой!
«Решительно, – удовлетворённо подумала Фанни, – сегодня у неё день Дейвидсона».
– Вы слышите?
– Слышу!
– Всё ещё эта сцена с похищенными письмами?
– Думаю, да. Вчера утром он дал мне на перепечатку пятнадцать страниц. А через пять минут забрал их у меня с таким видом… с таким видом…
– Знаю, – сказала Фанни, засмеявшись. – Как будто вы отняли кость, которую он глодал. Что вы хотите! Он может разродиться только меча громы и молнии. Как вы находите два первых акта?
– Они превосходны, – сказала Джейн.
– Да, – сказала Фанни задумчиво. – Ощущаешь такое волнение.
Из дома доносился шум мессы, молящейся толпы, мятежа в зародыше. Когда он стих, стало слышно, как в ответ высоко наверху важно гудят последние пчёлы, трудившиеся в кронах лип и зарослях плюща.
Прерывистый крик какого-то хищника заглушил не внятные звуки службы, доносившейся из-за полуоткрытых ставен; но женщины даже не вздрогнули, равно как и Жан Фару, развалившийся на шезлонге из ивовых прутьев с книгой в праздных руках.
– Это всё тот же эпизод сцены: Бранк-Юрсин, застигнутый за взламыванием ящика, – сказала Фанни. – А куда нам прикажете деваться, когда их станет двое – этих Фару, пишущих и бормочущих пьесы?
Голубые глаза Жана, широко раскрывшись, вспыхнули.
– Я никогда не буду писать пьесы, мамуля, никогда.
– Отказаться гораздо проще, чем попробовать, – быстро возразила Джейн.
– Отказаться не всегда гораздо проще, – сказал Жан.
Он покраснел от своего смелого ответа, и Фанни увидела, как у уха мальчугана вдоль голой шеи кровь запульсировала чаще.
– А ну, Джейн! Перестаньте мучить своего младшего товарища.
– Мне и правда нравится его дразнить, – добродушно сказала Джейн. – Это ему так идёт. Не помню уже, в какой день, он был просто очарователен – со слезой на ресницах…
Она весело погрозила ему пальцем, на котором блеснул серебряный напёрсток. Фанни удивлённо подняла голову, повязанную чёрной шёлковой лентой:
– Как, и он тоже?
– Он тоже? – переспросила Джейн. – Объясните, дорогая Фанни, объясните!
Она шила и смеялась, посматривая вокруг счастливым взглядом серых глаз, усеянных янтарными точками; отсвет заходящего солнца трогал её непокрытые волосы, и она, казалось, радовалась этому пахнущему нагретым гранитом томительному летнему вечеру.
– Как-то на днях… – сказала Фанни. – Постойте, это было в тот день, когда пришло письмо от Фару, и мы ещё не знали – и он тоже, – что ему удастся вернуться так быстро…
– В среду, – сказал Жан, не подымая глаз.
– Возможно… После обеда я заснула, а проснувшись, увидела вас стоящей под верандой, где мы сейчас сидим… У вас на ресницах повисла слеза, она скользнула по вашей щеке, и вы подобрали её вот так, двумя пальцами, словно земляничку, словно рисовое зёрнышко…
Выслушав это, Джейн перестала улыбаться и по-детски надулась, потом на лице её появился ласковый упрёк. Подбородком с ямочкой она показала на Жана Фару.
– Ах, Фанни, Фанни, не выдавайте моих маленьких секретов, моих перемен настроения перед слушателем столь… столь…
Она внезапно замолчала, и по лицу её скользнуло замешательство. Повернув голову, Фанни увидела, что её пасынок вскочил на ноги и открыл рот, словно собираясь закричать. Он вскинул обе руки вверх и стремительно сбежал по ступеням террасы.
– Что это?.. Что это с ним?
– Не знаю, – сказала Джейн. – Вскинул руки, вы видели? И умчался.
– Он меня прямо напугал…
– Ну, бояться здесь нечего, – сказала Джейн. Она сняла напёрсток со своего пальца белошвейки, тщательно собрала с платья обрывки ниток.
– Он такой, какими бывают в его возрасте все, – продолжила она. – Обострённый романтизм. Это у него пройдёт.
– Вы думаете?..
Фанни машинально сложила кусок сурового полотна – салфетку, которую она вышивала красными цветами, делая большие неумелые стежки, пошла к балюстраде, перегнулась вниз и позвала:
– Жан, ты здесь?
Послышался подражавший её интонации слегка насмешливый голос:
– «Волк, ты тут?»
– Несносное созданье, – крикнула Фанни, – ты у меня получишь! Скажите, какой артист выискался! Из погорелого театра!.. Этакий…
Она выпрямилась, не окончив фразы, и качнула красивыми бёдрами, которые, по словам Фару-старшего, знавали лучшие времена. Она услышала приближавшийся голос мужа.
– Так и есть, он закончил, – быстро сказала она Джейн.
– На сегодня… – с сомнением добавила Джейн.
Прислонившись друг к другу плечами, они смотрели на подходившего Фару. Он шёл вяло, медленно высвобождаясь из тисков трудового дня, в течение которого он, то бормоча, то цедя сквозь зубы, то громко выкрикивая свой третий акт, машинально снял с себя воротничок, пиджак из чесучи, галстук и жилет. Он нёс на высоте шести футов над землёй свою седеющую голову, свою кудрявую шевелюру, которая, ниспадая ему на лоб, смешалась с бровями, обрамляя жёлтые глаза. Большой, усталый, могучий, может быть, некрасивый, уверенный в своём обаянии, он шагал своим привычным шагом, словно шёл в бой или на пожар, и когда он шёл этой своей походкой по деревне, чтобы купить сигарет, матери прижимали к юбкам детей.
Он смотрел на Фанни и Джейн невидящим взглядом и теребил лепестки розы. Он ещё пребывал в мрачном и пышном будуаре, где генеральный адвокат Бранк-Юрсин опустился до того, что взломал секретер и похитил письма, которые погубят красавицу госпожу Уккар, его любовницу, которую он разлюбил.
– Милый Фару! – ласково крикнула Фанни. Голос Джейн, более нежный, насмешливо передразнил:
– Милый Фару!
И подражание оказалось настолько точным, что Фанни с удивлением приняла его за эхо.
Настигнутый этим двойным восклицанием и ароматом испанской жимолости, преградившим ему дорогу, Фару остановился и затянул свою ритуальную песенку:
– Ох, уж эти женщины! Эти женщины! Уж эти женщины в доме моём!
Он зевнул, словно только что проснувшись и заново открывая мир вокруг себя. Подтянул спадавшие чесучовые брюки, почесал в затылке. В свои сорок восемь лет он без какого-либо кокетства и тревоги чувство-нал себя счастливым и молодым, как все мужчины, которые окружают себя в повседневной жизни исключительно женским обществом.
