Жаклин Рединг - Моя королева

За сим последовала переписка, превратившаяся в дружбу между двумя одинаково мыслящими женщинами, происходившими из совершенно разных слоев общества. Наконец-то Элизабет узнала, что такое общность взглядов, и получила подтверждение мыслям и мнениям, которые обрела по мере своего взросления. И вот однажды Элизабет получила предложение принять участие в журнале, написав что-то свое, анонимно, разумеется, потому что если бы обнаружилось, что дочь одного из самых знатных вельмож Англии проповедует подобные идеи, разразился бы ни с чем не сравнимый скандал.

Поначалу Элизабет всего лишь намеревалась написать простое исследование ущерба, происходящего от того, что женщин не допускают в те же научные сферы, что и мужчин. «Почему, — письменно вопрошала она, — почему все считают, что женский интеллект лучше удовлетворяется выбором ленточки для волос или размышлениями о том, куда лучше положить стежок на вышивке, чем занятиями философией либо историей?» За этим рассуждением последовало второе, а потом, прежде чем Элизабет спохватилась, и другие, и в конце концов получилось, что она стала писать развернутые «Письма знатной леди» по поводу каждой удачной публикации в журнале.

Элизабет взяла чистый лист бумаги и приготовилась сочинять очередное письмо в журнал. Прежде чем обмакнуть перо в чернила, она на мгновение задумалась, мысленно возвращаясь к сцене, разыгравшейся сегодня за завтраком.

«Что вы намерены делать сегодня, дочь моя?»

Элизабет начала писать своим изящным аккуратным почерком:

«Письмо знатной леди, протестующей против того, что молодых женщин заставляют сидеть за рукоделием…»

Глава 2

Месяц спустя…

Дорожная карета Сьюдли катилась, подпрыгивая, по ухабистой нортумбрианской дороге. Над развалинами Адрианова вала нависла темная мгла. Небо было затянуто облаками, не пропускавшими солнечного света, а ветер только слабо шевелил высокий болотный тростник, отчего казалось, будто карета плывет, подхваченная дыханием дремлющего дракона из старой сказки, который прячется среди пустынных, поросших вереском холмов.

В экипаже сидели Элизабет и Изабелла; снаружи их охраняли два самых надежных вооруженных телохранителя герцога — огромные горы мускулов и мяса, именуемые Тайтусом и Манфредом. Конечно, имелся еще и кучер Хиггинс, но в нем не было ничего угрожающего, поскольку росту в нем было всего лишь пять футов, а весу — десять стоунов[2] вместе с сапогами. В то утро они пустились в дорогу поздно и остановились только один раз, чтобы дать отдых лошадям, а сами с удовольствием позавтракали хлебом, ветчиной, сыром и терпкими яблоками из сада Дрейтонов, которыми снабдила их герцогиня. Уже смеркалось, когда они приблизились к северной границе Англии, где им предстояло провести ночь в придорожном постоялом дворе. Если все пойдет, как было задумано, завтра в этот же час они доберутся до цели своего путешествия — имения их вдовствующей тетки Идонии.

Там-то Элизабет и начнет отбывать наказание по-настоящему.

— Не могу поверить, что все это случилось, — пробормотала девушка. Она прислонилась головой к прохладной оконной раме, и когда заговорила, от ее дыхания оконце запотело.

— Можно было ожидать, что отец в конце концов узнает правду об этих письмах, Бесс, — сказала сидевшая напротив Изабелла. — Это было всего лишь делом времени.

Почти те же слова произнес их отец, когда несколькими днями ранее неожиданно вызвал к себе в кабинет Элизабет.

— Обманут! Осмеян! И кем! Собственной дочерью!

От кипевшего в нем негодования задрожали пузырьки с чернилами на письменном столе.

— Вы, Элизабет Реджина, и раньше позволяли себе разные выходки, но это?! И, что еще хуже, как могли вы подумать, что я ничего не узнаю?

Она сидела перед отцом, которого никогда не видела таким разгневанным, и в глубине души не могла не признаться, что ей самой даже немного хотелось, чтобы все раскрылось.

Конечно, можно было время от времени разжигать споры за завтраком, но в статьях для «Наблюдательницы» Элизабет выражала мысли, которые никогда не осмелилась бы высказать вслух. Она говорила себе, что беседует с каждой женщиной, когда-либо жившей на свете и вынужденной молча со всем соглашаться, и с каждой молодой девушкой, чей дух задыхался под гнетом невежества. Ей так хотелось что-то изменить, но теперь, оглядываясь назад, она понимала, что не это желание снедало ее. Элизабет видела выражение материнских глаз, когда в то утро герцогиня спокойно сидела в кресле в углу, а герцог рвал и метал. Этот взгляд словно говорил: «Вы не в силах изменить этот мир, дочь моя. И вам следовало бы это понимать».

В то утро герцог чуть ли не целый час бранил Элизабет, перечисляя все ее пороки, а потом наконец упал в кресло и окинул дочь сердитым разъяренным взглядом.

— Теперь я должен решить, что с вами делать, — сказал он, качая головой в парике. — Жаль, что вы слишком взрослая, чтобы отправить вас в монастырь.

Тут вмешалась герцогиня:

— Аларик, право же!

— Да так оно и есть, Маргарет. Мне следовало бы так поступить восемь лет назад, когда она впервые совершила тот подвиг в Кенсингтоне, опозорив нас перед королевой. Мне следовало тогда уже понять, что все плохо кончится.

Герцог вздохнул, покрутил свободный конец своего снежно-белого галстука, обдумывая приговор дочери. Потом наконец произнес:

— Ладно, сейчас уже поздно исправлять прошлые ошибки, но кое-что мне пришло в голову. — Тут он посмотрел на Элизабет: — Я придумал. Вы поедете к Идонии.

К тете Идонии, которая, не зная, чем бы себя занять, могла додуматься только до того, чтобы укладывать свои чулки по порядку их цветов, начиная от белого и пройдя через весь цветовой спектр до черного?!

Услышав это, Элизабет побледнела.

— Отец, прошу вас…

Но герцог только потряс головой.

— Даже не пытайтесь меня переубедить. Я так решил. Только надеюсь, что несколько недель — или месяцев, если потребуется, — проведенных на севере, помогут вам осознать всю глупость ваших поступков.

Элизабет открыла было рот, чтобы возразить, но герцог жестом остановил ее.

— Я делаю это во благо вам же, Бесс. По меньшей мере будем надеяться, что ваш визит к тетушке прогонит бунтарские мысли из вашей головы раз и навсегда. Но не нужно очень уж страшиться, я вовсе не такой зверь, чтобы отослать вас к моей сестрице одну. Несчастье раздели с другом, так говорят. Я позволю Изабелле поехать с вами. То есть, если вам удастся ее уговорить.

Элизабет перевела взгляд с окна кареты на свою сестру, сидевшую, изящно склонив голову, над сборником шекспировских сонетов.