Розмари Роджерс - Ложь во имя любви
Лорд Энтони, чувствуя себя школьником, получившим нагоняй, угрюмо ответил:
– Я же говорю – никому! Даже начальник тюрьмы в неведении. Их лишили связи с внешним миром, что, как тебе известно, бывает сплошь и рядом, когда речь идет об изменниках. Однако остается вопрос, черт побери: надолго ли удастся сохранить тайну? Состоится суд, результаты которого ты себе хорошо представляешь. Я известен как одно из наиболее доверенных лиц при принце-регенте, а ты, согласно слухам, весьма вероятно, можешь сменить на посту премьер-министра графа Чатема, если он решится на отставку. Пойми, Лео, тебе не следует…
– Я и не стану, брат. Но, согласись, в таком людном месте не стоит обсуждать подобные темы. Я вызову экипаж, и мы отправимся вдвоем к графу Чатему. Полагаю, он еще бодрствует. Продолжим нашу беседу на пути в Ньюгейт – оставаясь незамеченными, надеюсь!
– Значит, ты хочешь поставить в известность Чатема? Однако…
Лорд Энтони был вынужден остановиться и подождать, пока брат, поманив слугу, прикажет подать к подъезду его экипаж.
– Имея на руках разрешение, подписанное лично премьер-министром, мы, надеюсь, получим доступ к изменникам-ирландцам. А далее время покажет.
Герцог провел длинным пальцем по подбородку и задумчиво проговорил:
– Любопытно взглянуть, насколько изменился, став мужчиной, юный дикарь, каким он мне запомнился.
Сначала герцог, чье тонкое обоняние и без того было оскорблено тюремной вонью и затхлостью в камере без окна, куда он был препровожден, не сумел разглядеть знакомых черт в облике изнуренного узника в кандалах, которого наполовину внесли, наполовину впихнули в камеру, распахнув кованную железом дверь.
В неверном свете мигающего масляного фонаря его сиятельство не сразу сообразил, что существо в лохмотьях, привалившееся спиной к захлопнувшейся двери, не только сковано по рукам и ногам с такой тщательностью, что не может ни двигаться, ни стоять, рот узника был к тому же заткнут кляпом. Начальник тюрьмы, добросовестный служака, неотступно выполнял распоряжения вышестоящего начальства.
Герцог предпочел стоять, побрезговав жестким табуретом, внесенным в узилище ради его удобства. Он не спеша понюхал табак и только после этого взял рукой в перчатке чадящий фонарь.
Он не спеша пересек тесную камеру, поскрипывая подошвами сверкающих башмаков по соломе. Человек в цепях даже не шелохнулся, когда герцог резким движением высоко приподнял фонарь, едва не опалив заросшее щетиной лицо в ссадинах. Собственно, само лицо герцог почти не сумел разглядеть из-за кожаных ремешков, удерживавших во рту узника кляп.
Так ли уж исключена ошибка? Вдруг этот негодяй-бунтовщик – самозванец, пытающийся спасти свою шкуру, выдавая себя за английского виконта?
Тонкие ноздри герцога брезгливо задрожали. Узника следовало окатить ведром-другим холодной воды, прежде чем вести сюда. Внимательно разглядывая его, герцог без всякого трепета скользнул глазами по порезам и рубцам, обильно усеивавшим руки и торс. Громко и презрительно он произнес:
– Вижу, наши военные умело усмиряют смутьянов, выступающих против короны. Насколько я могу судить, тебя заставили признаться в содеянном?
Ответа не последовало. Герцог, впрочем, и не ожидал его. Узник лишь приподнял голову, и его прищуренные глаза сверкнули как серебро, отразив свет фонаря.
– Значит, это все-таки ты! Лучше бы оставался во Франции – или ты отправился туда только затем, чтобы помогать вашему безнадежному делу?
Глаза остались теми же, хотя молодой человек, которого он запомнил шестнадцатилетним, заметно подрос. Эти глаза бросали ему вызов и источали ненависть точно так же, как много лет назад, когда Доминик решительно произнес: «Настанет день, когда я вернусь и убью вас за то, что вы сделали с моей матерью и со мной».
Впрочем, пока его мать оставалась жива, а вместе с ней жила угроза мужа-герцога отправить ее в Бедлам, Доминик не осмеливался появляться в Англии.
Герцог видел, как напряглись мышцы на горле узника, пытающегося то ли заговорить, то ли выкрикнуть проклятие. А может, он собирается молить о пощаде? Если это действительно так, то всегда найдется время убрать кляп; пока же герцог намеревался кое о чем его уведомить.
– Прошлой ночью скончалась твоя мать. Жаль, что не было времени послать за тобой; к тому же я не знал, что ты уже направляешься сюда. Ты, наверное, согласишься, что это счастливое избавление.
Из-под кляпа донесся звериный рык, вызвавший у герцога улыбку.
– Ах да, я и забыл о твоей привязанности к этой бедной и несчастной женщине. Однако время, как тебе известно, многое меняет, и даже самые прочные узы постепенно ослабевают. Ты должен радоваться, что она умерла, не успев узнать о твоей участи. – Он покачал головой, по-прежнему улыбаясь. – Нет-нет, на твоем месте я бы не стал даже пытаться бросаться на посетителя. Ты ведь скован по рукам и ногам, и это лишь приведет к еще одному унижению – падению ничком к моим ногам. Припоминаю, как однажды приказал слугам воздать тебе должное за нападение на моего племянника. Боюсь, Доминик, твоя несдержанность досталась тебе от матери. Кто знает, какая участь ожидала бы тебя при такой наследственности? Ради твоего собственного блага и блага тех, кому ты способен причинить вред, мне следовало бы поместить тебя в Бедлам…
Он пристально наблюдал за малейшим движением юноши, однако первое, невольное напряжение мышц больше не повторялось; казалось, Доминик, безразлично глядя мимо герцога, вообще его не слышит.
Ройс слегка понизил голос и заговорил почти вкрадчивым тоном:
– Успокойся. Я всего лишь хотел показать, что произойдет, если ты не оставишь мне иного выхода, кроме самого крайнего. Однако если ты готов проявить благоразумие и обуздать свою животную злобу, то мы могли бы потолковать. – Он заглянул в серебристо-серые глаза, отражавшие свет фонаря, в которых ничего нельзя было прочесть, и продолжил тем же размеренным, примирительным тоном: – Ты, наверное, можешь кивать? Если ты желаешь, чтобы я удалил твой кляп под обещание не расстраивать меня своими вспышками дерзости, то я так и поступлю. Как видишь, я готов проявить благоразумие. Тебе остается только покивать.
Минута проходила за минутой; казалось, Доминик решил не уступать, и герцог уже обдумывал иные методы воздействия. Его лицо, впрочем, оставалось непроницаемым. Наконец он уловил взглядом едва различимый кивок и заставил себя улыбнуться еще раз:
– Вот видишь! Все не так уж сложно. Давненько мы с тобой не разговаривали. Поверь, наша беседа состоялась бы гораздо раньше, проведай я, что дядя Конэл предоставил тебе полную свободу и позволил якшаться с отребьем, именующим себя «Объединенными ирландцами».
