Девушка в белом кимоно - Джонс Ана

Джин и Хатсу обмениваются взглядами. Хатсу складывает руки на груди.

— Ну а что еще мы можем сделать? Мы же не можем выйти из запертых ворот?

Мои глаза распахиваются шире, а сердце начинает лихорадочно биться. А почему нет?

Мне вдруг показалось, что я забралась на спину слону и мне открылась очевидная истина.

— А вдруг у нас получится? — спрашиваю я, переводя взгляд с одной подруги на другую. Самый верный выход чаще всего находится там, где был вход, ведь так? — и я делаю глубокий вдох, чтобы унять восторг от этого откровения. — Нам не нужно искать другой выход, достаточно будет найти ключ от этого! Мы же знаем, что она хранит ключи в своей комнате, да?

У Хатсу глаза сначала округлились от удивления, затем затуманились волнением.

Но как мы это сделаем? Если ключ будет здесь, значит, и Матушка тоже. Как же мы тогда сбежим?

— А мы организуем себе возможность, — я взбудоражена этой идеей. — Когда все будут в доме, нам надо будет выманить их на поляну. Вы с Джин устроите там что-нибудь шумное.

Что, например? — спрашивает Джин, нервно глядя то на меня, то на Хатсу.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Ну изобразите, что вам больно или вы устроили драку. Да что угодно. Какая разница? Главное, чтобы на вас все прибежали поглазеть. И тогда я побегу к дому с криками о помощи, — я почти смеюсь, представляя это. А ведь моя идея может сработать. — Когда все побегут на поляну, я останусь тут и отыщу ключ. Все просто.

— Рискованно, — Хатсу качает головой.

— Еще более рискованно оставаться тут, не пытаясь сбежать, — теперь я спокойна и уверена и всеми силами стараюсь развеять их сомнения. — Я знаю точно, что смогу его найти. И тогда мы сбежим. Я не могу здесь оставаться.

— Оставаться тут? Это что еще за перешептывания, а?

Мы все в испуге оборачиваемся. Матушка стоит в дверях и сверлит нас своим подозрительным взглядом из-под очков. С ее морщинистых губ свисает незажженная сигарета.

Я тут же изображаю улыбку.

— Да мы разговаривали о друзьях и родных, правда, девочки? — я поворачиваюсь к Хатсу и Джин и делаю вид, что продолжаю прерванный разговор. — Как я и сказала, Кико может даже не знать, что я могла попасть сюда и тем более остаться здесь, — и я приподняла брови, чтобы намекнуть девочкам, как надо отреагировать.

— Так Кико же твоя сестра, — подыграла мне Хатсу.

— Почти как сестра. Она моя подруга с самого детства.

Удовлетворенная моим ответом, Матушка давит пальцем на медную зажигалку, прикуривает и глубоко затягивается.

— Во всяком случае, она была такой, — я опускаю подбородок. Мне уже не надо ничего изображать. — На похоронах она была все еще так зла на меня, что даже не посмотрела в мою сторону. Моя бабушка все время говорит, что богатство притягивает друзей, а невзгоды их проверяют.

Хатсу, сидящая между нами, толкает плечом сначала меня, потом Джин.

— Ну тогда мы самые настоящие друзья. Три обезьянки.

Мы улыбаемся друг другу. Теперь мы так себя и называем. Хатсу — та обезьянка, что закрывает свои грустные глаза, которые слишком много видели. Я — та, что прикрывает уши, преследуемая криками душ маленьких детей. А Джин — наша молчунья, которая если и говорит, то едва слышно.

Матушка прочищает горло, по-прежнему стоя возле дверей.

— Вы три глупые обезьяны, которые пытаются поймать отражение луны в воде, если вы верите в подобную чушь. Вы прибыли сюда поодиночке и уйдете так же, — и она довольно смеется, выдыхая дым.

Я прикрываю уши.

— Вы что-то сказали? Простите, но я вас не слышу.

— Кто это говорит? — Хатсу закрывает глаза. А Джин просто прикрывает рот и хихикает.

Матушка закатывает глаза и снова набирает полные легкие дыма.

Так мы и терпим с помощью разговоров ее ежедневное присутствие.

— Скучаешь по школе? — спрашиваю я Хатсу.

— Только не по математическому клубу, — со смехом отвечает она. — И почему только родители сами выбирают, в какой клуб мы будем ходить? Ведь мы вынуждены ходить в него все годы обучения в школе, — потом она добавляет едва слышным голосом: — Если мой ребенок захочет сменить клуб, то я буду биться с учителями до последнего, пока они ему не разрешат это сделать.

— А что бы ты сама выбрала? — спрашивает Джин.

— Ну... — Хатсу морщит нос. — Каллиграфию. Нет, танец! А вы?

Джин не отвечает, просто пожимает плечами, глядя на травинку, которую сжимает в пальцах. Она неважно себя чувствует, и я уверена, что токсичные клубы дыма, которые источает Матушка, ей точно не идут на пользу.

— А я как раз занимаюсь танцем, — говорю я, обмахиваясь рукой, как веером. — Может быть, моя маленькая птичка тоже будет танцовщицей.

А вы разучивали нихон-буе?37 — спросила Хатсу, выпрямившись.

Мы разучивали много традиционных стилей, но мне больше всего нравился но-маи. Ты с ним знакома? Маски май вообще волшебны. Резной кипарисовик хиноки позволяет свету играть тенями и менять ее выражение.

Снаружи доносятся крики и спор Айко и Чийо.

— Уймитесь! — кричит им Матушка, потом цокает языком и выдыхает долгое облако дыма.

— Маи и обозначает танец, но его можно исполнять, только хорошенько разобравшись в движениях, — продолжаю я.

— Вот я возьму и посажу всех под замок, — Матушка разозлилась, услышав, как внутри что-то бьется. — Дня на три, всех накажу! — она развернулась, чтобы грозно глянуть на девушек, разбушевавшихся внутри.

У меня екает сердце.

— Мы должны устроить свое представление до того, как она выполнит свою угрозу. Пожалуйста. Мы же три мудрые обезьянки, правильно? Так давайте не будем вести себя как три слепых монаха.

Сердце колотится в бешеном ритме. Я киваю, они кивают в ответ.

— Отлично. Вперед! Пока мы не потеряли свой шанс, — говорю я, толкая Хатсу в плечо. Она хватает Джин за руку, и они бегут на середину поляны.

Оттуда она смотрит на меня, а я на нее.

— Ты сказала, что Джин упала? — кричу я, надеясь натолкнуть их на мысль.

— Да! И с ней что-то случилось! — отвечает мне Хатсу, сложив ладони у рта рупором. Потом она чуть касается руки Джин, но та стоит и молча куда-то смотрит. Когда Джин не реагирует, Хатсу касается ее снова.

Мы обе знаками показываем ей, чтобы она легла. Когда она наконец подчиняется, Хатсу почти смеется, но тут Джин издает жуткий крик. Мы с Хатсу с удивлением переглядываемся.

Джин улыбается.

— Я побегу за помощью! — кричу я, стараясь не упустить эту возможность и не рассмеяться. Взмахами руки я показываю им, чтобы они не молчали, и Хатсу начинает что-то кричать про кровь и поломанные кости. В это время Джин корчится на траве и изображает приступы боли, сопровождая их криками. Вместе они создают великолепную сцену.

— Матушка, идемте скорее! — вскрикиваю я, влетая в дом. Все его обитатели оказываются на кухне. — Там Джин плохо!

— Что там еще такое! — Матушка всплескивает руками.

Айко усмехается, вытирая тарелку, которую ее заставили вымыть. Чийо смеется и протягивает ей еще одну.

Я показываю на дверь.

— Ей плохо, и...

В это время Джин издает еще один пронзительный крик. На этот раз он у нее получается еще громче. Надо же, какая из нее вышла хорошая актриса! Может быть, ей стоит заняться театром?

— Поспешите, Хатсу кричала что-то про кровь и кости! Ей так больно, что у нее из глаз искры летят! — тороплю их я, не желая отставать от Джин в актерском мастерстве.

Раздается еще один крик, на этот раз Хатсу. И он заставляет всех троих в доме быстро кинуться к выходу. Айко, Чийо и Матушка бросаются к двери.

Я же остаюсь на месте.

Мое сердце колотится так громко, что почти заглушает царящий вокруг шум. Как только они исчезают из виду, я бросаюсь к комнате заведующей, чтобы найти ключ. К дальней стене примыкают два футона, бок о бок. По обеим сторонам от футонов стоят низкие столики. На противоположной стене висит единственная картина суми-э.