Жаклин Мартен - Сорвать розу
Несколько дней назад перевозил (бесплатно) личное имущество военного благородного происхождения, который является командующим всех полков. Его зовут Вашингтон. Он спросил, откуда я родом, и когда услышал ответ, поинтересовался, почему я не записался ни в один из пенсильванских полков. Выслушав законы нашей веры, не счел их несущественными, как многие другие, а долго размышлял, прежде чем сказать – вы понимаете, что я не помню его слов в точности, просто передаю их смысл, – «Бог запрещает заставлять людей поступать против своих убеждений и совести, и все же думаю, скоро придет время, когда многим людям, таким, как ты, придется сделать свой трудный выбор».
Как он верно отметил: Бог может запрещать, но если все же случится так, как он сказал, никогда, уважаемые родители, не скрою правду о своих поступках от вас. Надеюсь, это письмо застанет в добром здравии вас, моего брата Абрахама, а также и ваших родителей. Всегда молюсь за вас и надеюсь, что вы тоже молитесь за меня. Возможно, мы скоро встретимся снова, и я останусь с вами навсегда.
Ваш послушный сын
Дэниел Люти.
Большая часть милиционеров отправлялась домой вместе с составом фургонов, и Дэниел вращался теперь среди солдат, не столько боевых, сколько напуганных, испытавших вкус сражений и почувствовавших, что он им не нравится, – больных, скучающих по дому, умирающих солдат.
Он научился промывать вызывающие отвращение раны, никогда не воротя нос от их вида или запаха, протирал тела и кровати страдающих дизентерией, не морщась от ужасного зловония. С нежностью матери, ухаживающей за своими детьми, мыл руки и лицо и безбородым мальчишкам-солдатам, и огрубевшим ветеранам.
Все врачи стремились получить его помощь, и Дэниел превращал ночь в день, если в нем была необходимость, работая без устали круглыми сутками, урывая несколько часов для отдыха, после чего снова был бодр и неутомим.
Его предпочтение, так же, как и мнение солдат, не только за медицинскую, но и за духовную помощь, отдавалось двум мужчинам, которых называли «Два Бена», – преподобному Эбенезеру Дэвиду, священнику Первого Род-Айлендского полка, считавшему, что в уходе за больными чистота стоит на втором после набожности месте; и доктору Эбенезеру Аше, настаивавшему, что чистота первична. Доктор так же героически и с таким же незначительным успехом сражался с грязью как источником заболеваний, как армия сражалась с британцами. Не допускающим возражения тоном, оставляя без внимания любые претензии, он требовал помощи Дэниела в любое время, когда она была ему нужна.
Дэниел был только рад этому, потому что считал большинство других медиков грязными, невежественными, знающими не намного больше, чем страдающие пациенты, которые ждут от них ухода и излечения.
Неся, таким образом, службу в медицинском корпусе, неофициальную и неоплачиваемую, Дэниел дошел с армией до Нью-Йорка. Во время сражения на Лонг-Айленде он, увертываясь от пуль и пушечных ядер, выносил, а иногда и вытаскивал раненых с поля боя за линию огня.
Однажды, наклонившись над солдатом, раненным в ногу, Дэниел увидел ужас на его лице, предупредивший раньше, чем хриплый крик; он, схватив штык, направленный ему в спину, разоружил молодого британского солдата, который чуть не убил его.
Это был еще мальчишка, возможно, даже моложе Дэниела. Он лежал, неуклюже растянувшись, на пропитанной кровью земле там, где Дэниел сбил его с ног, с расширившимися от ужаса глазами, с шевелившимися в немой молитве губами, в ожидании неминуемой смерти.
– Уходи! – крикнул ему Дэниел. – Убирайся. Мне не за что враждовать с тобой.
Английский мальчишка с трудом поднялся на ноги, уверенный, что эта жестокая шутка предшествует окончательному смертельному удару. И раненый солдат, и Дэниел видели, что он напустил в штаны и, даже охваченный паникой, как невеста в свадебную ночь, прикрыл мокрое место руками, пытаясь спрятать свой позор.
– Уходи! – снова повторил Дэниел. – Возвращайся к своим. – Он повернулся спиной к разоруженному мальчику, поднял раненого и перебросил его через плечо. Пока Дэниел шел, спотыкаясь, к медицинской палатке за американской линией, англичанин летел, как на крыльях, к своим британцам.
Когда британцы оккупировали Нью-Йорк, а Вашингтон передвинул свою армию на север, Дэниел все еще был с солдатами, в свободное время читая и перечитывая все книги, которые были у них в обращении, большей частью зачитанные до дыр английские романы Дефо и Филдинга, а также очерк Томаса Пейна «Здравый смысл», который стал призывом к патриотической войне за свободу.
Снова и снова, абзац за абзацем, Дэниел изучал каждую строчку призыва Пейна. Он был слишком драматичным, самовосхваляющим… но тем не менее волнующим его кровь.
«О Ты, который любишь человечество! Ты, который осмелился сопротивляться не только тирании, но и тирану, вставай! Каждая точка мира переполнена угнетением. Свобода преследуется на всем земном шаре…»
Разве это не было правдой? И было ли правильным помогать засеять добрую землю Нового Света такой же жестокой тиранией?
Меннониты и квакеры[25] гордились тем, что никогда не делают того, что может привести к человеческой смерти. Не лицемерие и трусость ли это?
Разве не было им известно, что, отправляя фургоны с продовольствием, они обеспечивают продуктами солдат, чья цель – убивать? Или когда отдавали деньги, которые шли на закупку боеприпасов и оружия? А когда он, Дэниел, помогал раненым солдатам снова встать в строй, на кого он работал – на Бога или на дьявола?
Хотя прошел уже целый год со дня отъезда из Строберри Шрэнк, он все еще не нашел ответа на свои вопросы, хотя продолжал в ежевечерних молитвах просить Бога, чтобы Он помог ему.
И наконец Бог сделал это.
8 января 1777 года, из Нью-Джерси.
Уважаемые родители!
Мое долгое молчание вызвано не отсутствием сыновнего уважения, а скорее тем, что не определился, какой выбор мне сделать. Обещал никогда не скрывать от вас правды, какой бы горькой она ни была, поэтому не могу утаить от вас, что, хотя моя работа в основном связана с исцелением людей, я в конце концов связал свою судьбу с американцами, которые борются за независимость от Британии.
Мне нельзя рассказать вам в этом письме об обстоятельствах одного исключительного дела, поскольку мне снова могут поручить то же самое.
Дорогая мама, дорогой папа, прошу вас понять меня. Если вы не можете понять, тогда прошу простить меня.
Уважающий вас сын Дэниел.
Обстоятельства, которые Дэниел не мог объяснить в письме, были действительно исключительными: однажды, когда он занимался своей обычной работой в госпитале, генерал Вашингтон прислал за ним.
