Клод Фаррер - Подружки
– Вы, может быть, полагаете, что можно продавать за наличные деньги вещи, которые вы взяли в кредит, и правосудию до этого нет никакого дела? Хорошо же вы знаете уголовный кодекс. Но я не злой человек и объясню вам все. Вы ведь продали золотое колье, которое вы купили у меня неделю тому назад, не так ли? Вы продали его за наличные, раньше чем рассчитались со мной? Прекрасно! Эта операция называется мошенничеством, дорогая моя. И стоит мне подать на вас жалобу, чтобы вас завтра же упрятали в тюрьму. Превосходно! Вот каковы дела! И признайтесь, что я добрый человек: вместо тюрьмы я предлагаю вам почтенного господина Мердассу.
Широко раскрыв глаза, стиснув пальцы, с пересохшим ртом, Селия не двигалась с места.
Уголовный кодекс? Разумеется, она не знала его. Но она слышала про него – слышала достаточно, чтобы понять, что этот негодяй говорил правду, что он предательски толкнул ее в капкан, что она попала в этот капкан, что она была теперь всецело в его власти.
Тогда Селадон, мошенник, посредник и обольститель, разразился насмешливым хохотом. Потом он встал, надел шляпу и сухо приказал:
– Итак, во вторник, между тремя и четырьмя пополудни; решено и подписано. Приготовьте хорошую закуску, не слишком много сластей, лучше что-нибудь пряное, паштет; и бургундское. Что касается остального – не нужно пеньюара: он не любит пеньюаров; хорошее платье, платье, которое трудно расстегнуть, с тесемками, и корсет, нижние юбки и все прочее. Я не прощаюсь, милая дамочка.
Но когда Селадон спускался с террасы, кто-то открыл калитку – мужчина, который, заметив Селадона, остановился на месте совсем так же, как за три недели до того остановилась маркиза Доре.
И Селадон совсем так же, как тогда с маркизой, почтительно посторонился, сняв шляпу и изогнув спину, чтобы пропустить посетителя – доктора Рабефа.
Рабеф не отвечал на поклон. Его маленькие серые глазки, проницательные и живые, на пару мгновений остановились на тихоне, потом, не сморгнув, он стал смотреть в другую сторону. Селадон, которого обдали презрением, не возмутился и тихонько убрался, как вор, которому удалось его дело и который не хочет привлекать к себе ничьего подозрительного внимания.
Теперь Рабеф молча смотрел на Селию с порога гостиной.
Положив локти на стол и закрыв руками лицо, Селия плакала. Негромкие рыдания потрясали ее плечи. У ее ног валялся небольшой платочек, до того вымокший, что, падая, он оставил влажный коричневый след на красном паркете.
Рабеф неподвижно стоял в дверях и смотрел на Селию.
– Итак? – спросил Рабеф.
– Ну вот, – закончила Селия, опустив голову, – мне придется сказать этому человеку «да», оттого что мне остается только сказать «да» или идти в тюрьму.
Они сидели друг против друга с двух сторон стола. И они избегали взглядывать друг на друга, как бы боясь обнаружить свои скрытые помыслы.
Они снова замолчали. Она сказала все. Он теперь знал все. Казалось, он обдумывал что-то. Она не решалась поднять на него глаза, хотя ожидала его слов со страхом, со страхом и угрюмо: оттого что она была не совсем спокойна. И она плакала уже много тише.
Рабеф вдруг оперся обеими руками о стол, как человек, принявший решение:
– Ба! – сказал он. – В тюрьму? Вас? Какие глупости. Как? Вы так огорчаетесь из-за этого? Глупенькая! Извольте сейчас же осушить слезы!.. В тюрьму? Неужто же вы не понимаете, что он в тот же день был бы задержан как пособник, ваш Селадон? Во всяком случае, успокойтесь, все это дело я беру на себя и ручаюсь вам, что этот господин уберется по-хорошему. Я его знаю. Мы с ним старые знакомые. Мы чуть не побывали с ним вместе в суде – я в качестве свидетеля. И едва я буду иметь удовольствие побеседовать с ним минут пять, напомнить ему разные вещи, ручаюсь, вам, что вы долго не будете слышать о нем. Теперь же…
Он остановился и медленно провел рукой по лбу.
– Теперь? – повторила Селия.
Он колебался. Потом сказал:
– Да, теперь остается решить вопрос с вашим господином Мердассу. Ведь вы с одинаковым успехом вольны ответить ему и да, и нет.
Она не поняла и спросила:
– Отчего?
Он объяснил:
– Оттого что вы вправе любить того, кого вам заблагорассудится. И гражданин Мердассу может показаться вам достойным любви. Очень многие женщины найдут его прелестным: тысяча двести франков, это много; шестьдесять пять лет, это мало.
Он снова остановился: она энергично трясла головой слева направо и справа налево.
– Нет? – сказал он. – По-вашему, слишком много одного и недостаточно другого. Быть может, вы и правы!.. Но вот в чем дело. Вы должны Селадону три тысячи франков? Как же вы намерены поступить? Оттого что, само собой разумеется, ваши расписки остаются в силе. Я могу утихомирить Селадона и сделать его таким же податливым, как шведская перчатка; но я не могу сжечь его расчетной книги. Да я и не захотел бы сделать это. Нужно быть честным даже с ворами. Поэтому вам придется уплатить три тысячи франков.
Она вспомнила фразу Мандаринши:
– Тем хуже! – сказала она. – Я постараюсь как-нибудь заплатить, но я не стану путаться с каким-то Мердассу из-за такой мелочи, как платить долги.
Он одобрительно кивнул головой. Мгновение они смотрели друг на друга. Их осенила одна и та же мысль. Но он отстранил ее и вдруг заговорил о другом:
– Вы постараетесь как-нибудь расплатиться, разумеется. И вы заплатите, когда вам будет угодно: повторяю вам, Селадон будет покладист. Я пойду к нему завтра утром, и… не бойтесь!.. Все будет в порядке.
Она продолжала пристально смотреть на него и не слушала его слов. Он отвел глаза и стал рассказывать:
– Этого Селадона я встречал лет двадцать пять тому назад в Лионе. Да, двадцать пять лет тому назад. Селадон старше, чем кажется. Тогда он назывался иначе. И он уже давал в долг. Я был бедным студентом, и у меня не было ни гроша. И у меня была приятельница, прелестная девочка, с которой я гулял в те дни, когда ее любовник не приходил к ней. Однажды ей понадобились пятьсот луидоров потихоньку от ее любовника. У нее были чудесные драгоценности – изумруды и жемчуг, всего тысяч на двадцать франков.
Селадон заторопился. Сто луидоров? Он предлагал сто пятьдесят! Девочка была в восторге и подписала то, что он ей подсунул. Расписка была довольно скромная: на три месяца из пяти процентов годовых, с единственным условием, что в случае неуплаты в срок залог переходит в собственность кредитора. Залогом, разумеется, были драгоценности – изумруды, жемчуг. Это не имело ровно никакого значения. Оттого что этот добряк Селадон, сочувствуя безумствам юности, клялся всеми святыми, что срок никогда не наступит и что расписка будет продлена до бесконечности! Я тоже не подозревал ничего. А девочка и подавно. И вот настал срок. Моя маленькая приятельница спокойно отправилась к Селадону, чтобы переписать расписку, как было обещано! И Селадон, разумеется, расхохотался ей в лицо: драгоценности принадлежали ему. Девочка плакала, кричала, умоляла, грозила, и все понапрасну: она не добилась от бандита даже того, чтобы он доверил ей на час ее же драгоценности, чтобы она могла продать их первому встречному ювелиру с меньшим убытком и рассчитаться с ним. Нет, черт возьми! Селадон хотел один прикарманить всю выгоду. На тысячу луидоров изумрудов и жемчуга, от этого так легко не отказываются! И срок прошел, и девочка была ограблена – законным образом, – оттого что таков закон, созданный людьми, закон жестокий для простака, мягкий для плута. Но только на этот раз, в виде редчайшего исключения, плут не воспользовался плодами своего плутовства. Случайно среди моих приятелей по факультету был один, чей отец был ни больше ни меньше как префектом департамента Роны. И у этого студента не было недостатка ни в честности, ни в отваге. Я рассказал ему эту скверную историю. Он передал ее своему отцу. И гражданина Селадона – чьи руки, разумеется, были не слишком чисты – попросили обделывать свои дела где-нибудь вне Лиона. Вот почему Селадон, несмотря на двадцать пять лет, протекшие с тех пор, смею думать, не забыл моего вмешательства в его дела и предпочтет, чтобы такое вмешательство не повторилось.
