Чудно узорочье твое (СИ) - Луковская Татьяна
— Берите вот, подсластите ночку, — сунула она детям. — Думала, вдруг дорогой разойдутся, утешиться дам, а гляди ж ты два дня продержались.
Зорьке подумалось, что леденцы следовало все же оставить про запас, когда голод подступится ближе, но она не стала о том высказывать Нежке. Пусть детки побалуются, когда теперь еще будет такая возможность… и будет ли.
Две женщины протянули руки к ласковому костру.
— Зачем ты за нашего Киршу пошла? — неожиданно спросила Нежка.
— Так вышло, — пожала Зорька плечами.
— Свекор был жив — в кулаке всех держал, и меньшой тише воды был, а как старика не стало, — Нежка махнула рукой. — Бедовый, так и думали, прирежут где под забором, до седых волос не доживет.
— Да пока болел, смирный был, — усмехнулась Зорька.
— Но ты с норовом, приструнишь, — улыбнулась и Нежка. — Григорий мой потише, так иногда вспылит… — она глубоко вздохнула и залилась слезами.
— Нежечка, милая, ты чего?
— Сгинет он, чует мое сердце — не увидимся больше. Сироты мы.
— Что ж ты раньше времени хоронишь? Он с князем ушел, новгородцы на подмогу придут, экая силища, новая сеча будет, справятся, — повторила Зорька слова, слышанные на торгу, про мрачные думки мужа она решила не сказывать.
— Ладно уж, спать давай, — вздохнула Нежка.
Они улеглись на лапник по обе стороны от костра. Наступила тишина.
— А правда, что ты немого своего любила? — долетело до Зорьки чужое любопытство.
Зорька посмотрела на черное небо, в прорехе туч блеснула одинокая звезда.
— Правда, — тихо проговорила Зорька.
Неждана больше ничего не спрашивала.
Утро встретило тяжелым огорчением — у коровы пропало молоко. Кто в том был виноват, может, Зорька недостаточно следила за буренушкой, мало старания проявила, может, следовало в сани взять и теленочка, сена побольше, дорогой запаривать овес, пожертвовать одной репкой, чтобы как детям малым подсластить четвероногой страдалице суровую реальность? Что теперь об том судить, как получилось.
Лесные жительницы снова впряглись в работу. Зорька с Михалкой городили новый плетень, Нежка пошла рубить на реке прорубь. Но едва она спустилась к реке, как тут же кинулась назад. Тяжело вскарабкалась на склон и подбежала к Зорьке. Та удивленно уставилась на подругу. Нежка лишь кивнула в сторону луга. Зорька начала всматриваться вдаль. Там, где луг переходил в тонкую полоску леса, почти сливаясь с небесной синью, поднимался черный дым.
— Это наш Юрьев горит, — прошептала Нежка.
— Да ну, Юрьев в другой стороне, то в верви какой пожар, — растерянно пробормотала Зорька.
— Верно тебе говорю, по кругу мы ходили, тут недалече. Юрьев гибнет.
— Да нет, быть того не может! — но и сама Зорька уже не верила в свои слова.
Они стояли и смотрели на едва различимую тень беды, а сердца неистово колотились от тревоги.
Глава XXXV
Мел
Данила очнулся то ли от глубокого сна, то ли от беспамятства, сел на лавке, спустив ноги на холодный пол. На противоположной от печи лежанке бочком, с подушкой под спиной, лежал дед Фрол. Он увидел молодого хозяина, радостно помахал рукой, мол, хорошо, что поднялся. Осьмы в горнице не было. Данила наклонился, чтоб обернуть ступни обмотками и почувствовал резкую боль в левом боку, в очах потемнело. Кровит ли? На сером полотне рушника проступали два бурых пятна. След несвежий, запеклась кровушка, это хорошо. Стиснув зубы, Данила все ж обмотал ноги и втиснул их в сапоги. Меж бурых пятен выступило новое ярко-алое пятно.
Не обращая внимание на кровь, Данила натянул рубаху, выдохнул, снова кольнуло. Ай, что б тебя, дурень косматый! Шаркающей походкой, словно старик, Данила прошел к Фролу.
— О-а э? — спросил он про Осьму.
Дед замахал, мол, ушла… нет, убежала. «Куда убежала?» — скосил глаза на дверь Данила. Фрол что-то ответил, шамкая тонкими губами. «Куда?» — сдвинув брови, дернул подбородком Данила.
— Подсоблять, — это Данила понял хорошо.
— У о-о-ять? — переспросил. «Куда подсоблять?»
Дед снова задвигал ртом, да как разобрать. Отчего ж как надо, так никогда не разберешь⁈ Хлеще боли дернула злость, а на кого злился, Данила и сам объяснить не мог. Ответ пришел через дверь, просочился в щели, то был запах дыма. Не приветливого печного жара, а запах злого всепожирающего пламени.
Данила, на ходу накидывая кожух, рванул к крыльцу, задрал голову к небу и все понял. Он это уже видел… в Суздале.
Их край посада пока не горел, дым шел с двух концов — от градской городни, вдоль Колокши, и от княжьего детинца. Шла ли сеча? Где уже вороги? Он все это мог бы услышать, если бы мог слышать. Данила вернулся в дом, перекрестил блаженно улыбающегося старика, схватил топор и выбежал вон.
Посад пугал пустотой. Никого — ни живых, ни мертвых. Не было и следов конских копыт. Оно и понятно, зачем алчной саранче бедняцкий конец, ежели за детинцем хоромы боярские да княжий терем. Данила, борясь с сухим ветром, смешанным с гарью, повернул к торгу, и едва не споткнулся о первый труп. Тело лежало лицом вниз с проломанным черепом. Кто это был, каменщик не опознал, останавливаться он не стал, помчавшись дальше. А вот торг был истоптан сотнями ног, и тела здесь валялись повсюду, а снег был измазан сажей и кровью. Крыша деревянной церкви горела, посылая в хмурое небо черный дым и осыпая округу искрами. Где-то впереди промчались всадники. Грабеж был в полном разгаре, а он, Немко Булгарин, все это время валялся на лавке, не понимая, что происходит!
Осьма? Где может быть Осьма? Остатки защитников должны были отойти к детинцу, туда бежать и безоружному люду. Но Осьма не могла бросить их с дедом, она бы поворотила к дому. Раз не вернулась, стало быть, уже нет в живых. Эта мысль отозвалась ударами в висках. Данила развернулся и побежал к пристани, туда, где пылал самый яркий пожар. На дворе нового дома Зорьки орудовали чужаки, вынося вещи. Данила, чтобы не попасться на глаза, оббежал его стороной. Хорошо, что Зорька ушла. Где и кому могла помогать Осьма? Чем может помочь старая женщина? Она уже не так проворна, чтобы стрелу поднести или сулицу подобрать, разве что молитвой. Молитвой! А ежели она в церкви была?
У посадской городни живых не было, да и самой городни не осталось. Обуглившееся дерево дохнуло жаром, Данила невольно отпрянул. Здесь уж искать некого, надобно бежать назад. Из переулка на каменщика выехали широколицые и темнобровые всадники, что-то крикнули, указывая на него. Над головой просвистела стрела. Данила затравленно огляделся по сторонам, рядом горел забор и ворота, и он шагнул в это огненное кольцо, пробежал через двор, обогнул женский труп, вылетел через малую калиточку. Куда дальше? В детинец, там возможно еще кипит бой, надобно умереть сражаясь, а не бегать тараканом по углам.
И он побежал к внутреннему крому. Боль отступила, Данила ее просто уже не чувствовал, не до боли сейчас. Ров вороги забросали в нескольких местах бревнами да досками развороченных заборов. Тяжелые створы ворот валялись тут же, из широкой пасти пустого проема туда-сюда выезжали и въезжали степняки. Но на стенах еще сражались! Там умирали последние защитники Юрьева. Данила, не чуя ног, перемахнул через ров по выстланному недругами мосту и принялся карабкаться в пролом. Рывок, и он внутри крепости.
Голова снова закружилась, а в очах помутилось. Что это⁈ Дурной сон? Подталкиваемые ворогами пленные юрьевцы таскали вязанки хвороста и соломы, складывая у подножий Георгий. Его Георгия, в который душа вложена, его, Данилы, а еще искусного Бакуна, князя-каменщика Святослава, всех его друзей артельных, его семьи! Еще миг и чудное узорочье охватит жадное пламя, закроет очи святым, присыплет пеплом райских птиц и китоврасов.
Данила, ярясь и уже ничего не видя вокруг, кинулся вперед, спасать Георгия. Расталкивая и врагов, и своих, он, заправив топор за кушак, принялся оттаскивать от стен охапки хвороста, вырывать из слабых женских и старческих рук вязанки. Его натиск был так стремителен, что в начале все растерялись, и только дивились сумасшедшему, что с мычанием, похожим на стон, и упертостью обреченного спасал каменного красавца. А Данила не останавливался, крушил дрова пинками, размахивал руками, снова выхватил топор, мол, не подходи.
