Александр Селисский - Трофим и Изольда
В конторе кладбища за столами сидели две женщины. Одна заполняла графу за графой на расчерченном листе, другая, отложив клубок шерстяных ниток, видимо ждала или мечтала. На стене висела фотография артиста Тихонова в морской форме. Тихонова в штатском пиджаке приклеили к дверце шкафа с картонными папками, а на столе под стеклом лежал третий Тихонов в мундире Штирлица и на нём стоял арифмометр системы «Феликс». «Что тут считают? – подумал Трофим. – То есть, кого? Или это уже «что»?
Оркестра не было. Быстрым шагом гроб отнесли к могиле, опустили в яму, забросали землёй. «Вовремя помирать надо» – вспомнил Трофим разговоры соседей. Немолодой, плешивый человек, осмотрев работу, заплатил могильщикам и двинулся к автобусу. Все пошли за ним, а Трофим, сам не зная почему, отстал и медленно брёл по ещё пустому с утра кладбищу, разглядывая надписи. Чаще всего было просто имя и цифры. Дата рождения и дата смерти. И ещё «спи спокойно, дорогой имярек» Или «дорогая» Белые могильные плиты сверкали под косыми лучами солнца, между ними лежали тени и это было похоже на огромную шахматную доску – таблички на плитах стояли пешками, кое-где разделённые памятником, высоким как ферзь или массивным на манер ладьи. Продолжались, продолжались и ещё продолжались без конца и края шахматные ряды «спи спокойно… ", «спи спокойно…» «спи спокойно… " Что ж, можно не сомневаться: здесь он или она будет спать спокойно. Здесь все спят спокойно. В их бесконечном чередовании Трофиму, как везде, чудился ритм. Беззвучный, ровный, медленный – не имеющий начала и конца ему не будет. Ритм угнетал монотонностью, вёл, затягивал. Трофим вдруг почувствовал вокруг тяжёлое пространство смерти и быстро пошёл к выходу, тяжело опираясь на палку. Солнце уже поднялось, и в нагретом асфальте оставались чёрные дыры. Задыхаясь от жары и усталости, он миновал ворота. Остановился.
Перед конторским домиком, на солнцепёке, толстая девушка с голым пузом, быстро-быстро мелькая широким красным языком, лизала мороженое «пломбир». Вторую пачку держала в руке, и лицо её светилось блаженством…
…Пора было ехать в цирк.
...На двери кабинета стеклянная доска с гнёздами для бумажных вставок. На вставках фамилия директора и часы приёма. Доска стандартная, годится в любое учреждение и напоминает, что цирк за этой дверью кончается. Там не ходят на голове и не обнимаются с тигром. Только излагают просьбу – вежливо и слушают ответ – почтительно. Стоя на полу и головой вверх.
Директор был роста высокого и широкоплечий с мальчишеской, несмотря на шестой десяток, талией. Даже сидя он держался прямо, а ходил легко и солидного вида не добивался. Костюмы носил в неяркую клетку, покроя самого модного. Был бы похож на иллюстрацию из журнала мод, если б не впалые щёки и маленький треугольный подбородок, срезанный к шее сразу от нижней губы. Глаза оловянного цвета, и выражения тоже оловянного, смотрели прямо, не поворачивая зрачков и не мигая. Новичку-униформе директор отвечал на приветствие в точности, как знаменитому артисту: сухо, коротко и вполне вежливо. Когда-то сам хотел стать артистом, и даже учился эквилибру на проволоке, но попал на войну, а потом романтические мечты пригасли. Знаменитым ещё станешь ли, а если нет, зачем выбиваться из сил? Не так уж сладка жизнь артиста среднего, не отягощённого славой, а вместе и высоким гонораром, и любовью руководства. Он пошёл по административной линии, о чём никогда не жалел, потому как скоро дослужился до директорства. Артисты ему стали подвластны, мог он утвердить номер, а мог забраковать или потребовать переделок, какие считал нужными. Никто не обходился без его разрешения, хоть заслуженный и трижды знаменитый. Дело поставил другим на зависть, подчинив вольнолюбивых «циркачей» дисциплине. Создание программ – он любил говорить не «создание» а «производство» – производство программ было налажено почти конвейерным способом. Ценили отсутствие перерасхода по смете, соблюдение сроков и – главное! – впечатление, произведённое номером «наверху» в инстанциях высоких, высших и высочайших. Для чего в первую очередь надо было держаться в русле Великой Идеи, ибо цирк, в ряду других искусств, рассматривался, как инструмент для пропаганды этой самой идеи. Признание того, что пропаганда идёт в ущерб качеству, было уголовно наказуемо. Полагалось считать, что всё наоборот – Великая Идея и следование ей могут лишь улучшить искусство, как, впрочем, и весь мир. Пантомимы были похожи на военные ученья, репризы, казалось, пишут на колхозных собраниях. «Наверху» отмечали идейность программы и рентабельность производства. Хотя там как раз говорили «творчества» и вообще любили выражения торжественные. Директор это учитывал.
Первые годы пришлось поработать на авторитет. Говорят, будто держался он тогда иначе, понимая, что директор хорош, когда хорош цирк. Зрителям, за их кровные денежки, подай интересное представление. И директор допускал в программу две-три клоунских репризы, проходившие «на-ура», пусть и вызывали они умеренный гнев инстанций. Которые непосредственного отношения к цирку уже и не имели, зато Великую Идею, как бы сами собой олицетворяли. Инстанции бывали недовольны отсутствием нужного содержания в текстах и также лишним, по их мнению, комикованием. Меру неповиновения он, однако, тщательно дозировал, и наверху обходились повышенными голосами, хотя случалось, говорят, и ногами топали, и матом директора крыли. Так было принято, на людей не в меру образованных или – не дай Бог! – воспитанных, наверху смотрели плохо. Традиция эта установилась изначально и никогда не могла быть нарушена: крик и матюки считалась признаком настоящей рабочей и крестьянской власти. Директор ощущал начальственный матюк естественной принадлежностью службы и очень бы удивился, скажи кто-нибудь, что, мол, это оскорбительно, терпеть хамство Он и не терпел вовсе, а просто слушал и только – в этом единственном случае! – глаза меняли оловянное выражение на почтительное. Обещал учесть, доработать и в следующих программах производить... – впрочем, здесь он говорил только «создавать» – номера, в которых не будет вообще никакого комикования, а не то, чтобы лишнего. Почти что лишь одна великая идея. Тут начальство говорило: «Ты что, с ума сошёл? Какой же цирк без смеха?» И он опять признавал правоту начальства, и его глубокую мудрость. Сделанное меняли только в самой необходимой мере, дабы каждый, кому положено, видел, что замечания учтены. Публика же, со временем привыкла смотреть всё, что показывают, потому как в кино и в театре было так же скучно, а дома ещё скучнее.
Но это было давно, если вообще было. Теперь авторитет работает на него. Жизнь идёт легко и плавно. В цирке шепотом говорят, что представления всё хуже, а славы и старых заслуг надолго ли хватит? Зрители быстро поймут, что ходить сюда незачем. «Служба доносов и оповещений» всё передавала ему, но директор не боялся «разговорников» пока «наверху» довольны.. Особо же громким или просто неугодным создавались «специальные» условия, и они просили об увольнению по собственному горячему желанию. Потому критиковать опасались, и даже газеты хвалили цирк: редакторы подчинялись тем же инстанциям, на них так же топали ногами, им тоже приходилось угадывать и проявлять где надо твёрдость и где надо – гибкость. Успех будет, если умеешь правильно распределить эти качества. Он сумел: публика жрёт что дают, начальство любит и дочке обеспечен светлый путь. Не в ткачихи же ей идти! Хорошо, что папа не стал эквилибристом на проволоке…
