Эвелин Энтони - Валентина
— Мне кажется, они возвращаются, — тревожно сказал де Шавель. — Нам надо скорее собраться всем вместе, мы слишком многих потеряли… Да, это они! Там, там, ниже, Бофуа!
Русские неслись в атаку стремительно, это была их манера боя — наступать бегом, крича хриплыми голосами что-то дьявольское, жуткое. Де Шавель стал стрелять по первой цепи русских, раздались другие выстрелы рядом с ним, и цепь русских поредела. В ответ тоже засвистели пули, с тупым стуком бьющиеся в стволы деревьев и вздымающие фонтанчики снега при попадании в землю. То здесь, то там слышались крики, когда пуля попадала в живую цель, но Бофуа свалился молча, когда пуля, попавшая точно в середину повязки, снесла ему полголовы, и на снег шмякнулась кровавая каша из мозгов и костей… Русские протрубили отход сразу же вслед за этим. Де Шавелю не нужно было много времени, чтобы понять, что Бофуа мертв. В госпитале в Москве он рыдал над умершим мальчиком, с которым не обмолвился и словом. Здесь же он даже не прослезился над Бофуа. Де Шавель люто завидовал ему, хотя они и казались друзьями… Вытащив оружие Бофуа, де Шавель попытался пристроить его к себе на пояс. Действуя одной левой, это было непросто. Но нельзя было оставлять ничего на поживу русским, и к тому же у французов уже ощущался недостаток оружия. Потом де Шавель привалился к дереву и позвал товарищей. Они соорудили бивуак, и де Шавель заснул сразу же, как это стало возможно. Он был настолько слаб, что не смог себя заставить съесть перед сном хотя бы жидкую похлебку, которую сварили на костре.
Он предпочел бы умереть, как Бофуа, в бою, чем оставаться жить ничтожным обрубком. Но то, что он выжил, было, по существу, временной отсрочкой. Будут впереди еще сражения, в которых он легко может пасть, но перед тем ему представится, может быть, шанс ощутить эту ни с чем не сравнимую дикую, зверскую радость при виде сраженного им врага… Ему приснилось, что у него есть обе руки, и будто он вернулся в лес, чтобы предать земле тело Бофуа.
* * *Стояли невообразимые морозы. Холод обжигал лицо и руки. Смоленск, прибытия в который все ожидали с таким нетерпением и надеждой, оказался совершенно бесполезным в качестве укрытия: он был засыпан снегами, лишен дров и запасов пищи, постоянно подвергался атакам русских — и в конце концов поступил приказ его оставить. Войска резерва, оставленные там, успели съесть все припасы, и уцелевшие после Бородина измученные солдаты готовы были растерзать этих мерзавцев, отсидевшихся в относительном покое и жравших за троих. В сложившейся ситуации в армии невозможно было поддерживать даже минимальную дисциплину. В доброй половине домов вообще не осталось жителей, двери остались распахнутыми, и там гулял зверский холод. Артиллерийские обстрелы русских тоже разрушили немало зданий. Ничего не оставалось, как отступать под ударами превосходящих сил русских, ведомых упрямым Кутузовым.
Наполеон повелел Нею командовать арьергардом, и, назначая его на это самое трудное место, он вполне учел особенности характера маршала. При самом Наполеоне остался отряд из шести тысяч всадников, которые вынуждены были противостоять сорока тысячам казаков генерала Платова, подошедшим с Кавказа. Среди людей императора были и искалеченные, вроде де Шавеля, но других уже трудно было найти.
Когда оставляли Смоленск, стояли трескучие морозы, Французы шли, полуслепые, сквозь слепящую снежную метель, обмотанные поверх мундира чем попало — кто шубейкой, а кто и просто женским салопом… Некоторые счастливчики носили снятые с убитых казаков теплые сапоги и меховые шапки, другие сдирали одежду с павших товарищей… Отмороженные пальцы на руках и ногах не вызывали ни у кого удивления. Люди шли из последних сил; когда эти силы кончались под давлением голода и мороза, они просто ложились на снег и отдавались Смерти. Де Шавель наблюдал ужасную сцену: одна из лошадей свалилась на снег в предсмертной агонии, и сразу же на нее набросилось солдаты, которые стали рвать от нее, еще живой и брыкающейся, куски горячего мяса с кожей…
Пили исключительно растопленный снег, впрочем, иногда удавалось попить конской крови, а еще ходили слухи, что в войске появились каннибалы. И все-таки они бились за каждую пройденную милю этого немыслимого похода, и везде с ними был маршал Ней. Маршал делил со своими бойцами хлеб и холод, и это неизъяснимым образом подбодряло тех, кто совсем уже потерял надежду. Как-то раз Ней производил смотр арьергарда, чтобы отобрать из санитарного обоза тех, кто способен был держать оружие, и, встретив де Шавеля, обнял его:
— Дорогой друг, а я уже думал, вы погибли! Как я рад вас видеть — ну как, вы здоровы?
Де Шавель только кивнул. Он с трудом узнал маршала Нея в человеке с серым лицом, в измятой шапке, с поседевшими кудрями под нею… Де Шавель не видел, однако, как разительно переменился он сам. Лицо его иссохло, глаза запали, многодневная щетина покрывала щеки. Мундир болтался на его исхудалом теле, словно на вешалке. Даже папаха у него была снятая с убитого казака. Саблю он держал в левой руке.
— Пока еще жив, мой маршал, — сказал он. — Пока еще могу идти и даже сражаться. На моем счету один или даже двое — в бою под Вязьмой!
— Верю, — сказал маршал, обнимая его за плечи. — Приходите ко мне сегодня на огонек, полковник. Не могу вам ничего особенного предложить, но у меня есть кой-чего перекусить и выпить.
Ней пошел дальше, иногда останавливаясь и заговаривая с людьми, которых он знал лично. Это всегда поднимало боевой дух войска, он знал это, и сейчас было так же.
— Мы справимся, — вдруг сказал кто-то. — Мы удержим тылы императора, пока с нами этот Красномордый!
Ней умел поднять людей, в которых уже не оставалось ни сил, ни надежды. Он умел быть насмешливым, суровым, даже безжалостным, когда это требовалось. Его обаяние было столь велико, что никто не замечал его усилий. Люди поняли и приняли тот факт, что им надлежит прикрывать тылы императорской гвардии, чтобы дать ему уйти на территорию Польши, это стало задачей, понятной и близкой каждому солдату. Арьергард может присоединиться к своим товарищам только у Березины, где будет переправа на польский берег.
— Ну, так каково же наше положение, сударь? — спросил де Шавель, сидя в палатке у Нея. Он съел немного солонины и бобовой похлебки, а также выпил коньяку, которым Ней с ним поделился по-братски. Двое других офицеров, столовавшихся вместе с Неем, остались голодными и глядели на де Шавеля неприязненно. Но главное — де Шавель впервые за много дней сел возле открытого огня и наслаждался теплом. Снег прекратился. Ночное небо расчистилось, и стали видны большие, как будто новые звезды… На белой пустоши, где раскинулся французский бивуак, горели другие костры, и все они были окружены кучками мерзнущих людей. Некоторые прикрывали себя ветками, другие большими одеялами…
