Маргарет Лерой - Жена солдата

Оказавшись в комнате, я запираю дверь и испуганно поворачиваюсь к нему.

— Что? Что произошло?

Моя первая мысль о Германе, его сыне. Я холодею от страха: что-то случилось с Германом.

Гюнтер отвечает не сразу. Он снимает китель, затем ремень. Садится на мою кровать, снимает ботинки. Его движения тяжелые и медленные, лоб прорезает глубокая морщина.

— Фюрер объявил войну России, — говорит он.

В его голосе слышна многозначительность, как будто он ожидает, что я тут же пойму множество вещей, следующих из этой фразы. Но я не понимаю значения этой новости ни для войны, ни для него или для меня.

Он проводит рукой по лицу, неуверенно, словно ему незнакомы собственные черты. Потом поднимает на меня глаза, полные неестественного блеска.

— Мы надеялись, что скоро все закончится. — Его речь немного неразборчива. — Но что теперь? Не знаю… Макс говорит, что теперь мы проиграем войну.

— Макс говорит что?

Я потрясена.

— Макс говорит все, что захочет. Макс ни в кого не верит. Макс никогда не верил, что те, кто стоит у власти, понимают, что делают.

— Но почему? Почему это значит, что Германия проиграет войну? — спрашиваю я.

— Война в Европе идет хорошо для нас, — говорит он. Словно не осознает, какая пропасть образуется между нами при этих словах. — Открывать второй фронт на востоке — безумие. А Россия… — Он качает головой, как будто у него нет слов, которые могут выразить, что он имеет в виду. — Россия победила много армий.

— Ох, — говорю я.

Все это кажется мне таким далеким, как на другой планете. Сказочная Россия, жестокая, почти дикая: убийство царской семьи, Толстой и Чайковский, яркие цветные купола собора Василия Блаженного на Красной площади. Я думаю — довольно часто теперь — о том, как мало знаю о мире.

— Говорят, что невозможно представить себе ее просторы. — Он неопределенно двигает рукой, будто в беспомощной попытке предположить эти просторы. — Поля, еще поля, еще и еще, до самого горизонта, а потом снова поля. И леса, бесконечные леса и болота. А российская армия неисчислима. И еще в России есть зима…

Я говорю себе, что должна радоваться, потому что Макс сказал, что немцы проиграют войну. Это должно вселить в меня надежду. Но новость Гюнтера внушает мне ужас, и я не знаю, что это значит.

Часть IV: Сентябрь 1941 — Ноябрь 1942

Глава 44

В сентябре Милли идет в первый класс школы Святого Питера, расположенной на приходской площади.

На ней синее саржевое платье «Viyella» с вытачками на лифе, которые я буду расставлять по мере ее роста, а в косички вплетена красная лента. Ее туфельки когда-то носила Бланш, но я начищала их, пока они не стали выглядеть как новые.

На игровой площадке полно детей. Те, кто начинает учиться сегодня, жмутся к мамам, а те, что постарше, бродят вокруг, играют в шарики, классики и камешки. Некоторые девочки выполняют стойку на руках возле школьной стены, и их широкие юбки опадают, как лепестки пышно распустившихся цветов.

Я вспоминаю, как Бланш плакала и отказывалась идти в школу в первый раз. Детская площадка повергала ее в ужас, она никак не хотела отпускать меня, так что мне пришлось отлеплять ее пальчики от своих ладоней, словно пластырь. Но Милли всего лишь коротко оглядывается на меня и смело идет вперед, шагая в будущее в своих блестящих туфельках.

Без нее дом кажется другим. Даже когда она вела себя тихо, я знала, что она здесь, как будто воздух был наполнен ее живым и решительным присутствием. Я занимаю себя делами, но успеваю все намного быстрее, чем вместе с ней.

Я мою кухню, пока она не начинает сверкать, собираю последнюю фасоль, закатываю сливы с собственного дерева. Сорт «Виктория» отлично подходит для консервирования. Они сохраняют свой насыщенный розовый цвет даже после обработки, а вся кухня благоухает их насыщенным винным ароматом. Я довольна, что столько сделала, но все равно скучаю по Милли.

Когда приходит время забирать дочку, я жду около школы вместе с остальными матерями. Некоторых из них я знаю с тех пор, когда Бланш начинала ходить в школу, хотя прошло уже десять лет: у многих большие семьи или разница между детьми такая же, как у моих.

Сьюзан Гальен, высокая, стройная и элегантная, с благородно бледным лицом и аккуратно завитыми волосами.

Вера Хилл, управляющая своим домом с такой четкостью, будто это армейский лагерь. Ее окружает запах карболового мыла.

Глэдис Ле Тиссьер, у нее шестеро детей и несколько отстраненный вид, словно все вокруг происходит слишком быстро для нее. Мы здороваемся, обмениваемся новостями и обещаем встретиться снова.

Двери школы открываются, и из них высыпают дети. Милли подбегает ко мне, разрумянившаяся и довольно ошалевшая от новизны всего происходящего. Одна из ее лент развязалась и развевается позади нее, как флаг, пока она бежит. Я наклоняюсь, чтобы обнять ее.

Она пахнет школой — восковыми мелками, меловой крошкой, яблоками. Этот запах наполняет меня ностальгией по лучшим друзьям и сговорам на площадке, по игре в скакалочку и поведанным шепотом секретах и по измазанным чернилами пальцам. По всему, связанному со школой.

— Милая, у тебя был хороший день?

Она энергично кивает.

— Я хорошо себя вела, — говорит она мне. — Но Симону пришлось стоять в углу. Ему велела мисс Делейни. Он посадил извивающегося червяка на блузку Анни Гальен.

— Симон Дюкемин?

— Да, Симон Дюкемин. — Она перекатывает его имя во рту, словно оно очень вкусное, как украденный леденец. — Симону семь лет.

Как будто это огромное достижение и заслуживает уважения.

На следующий день по дороге из школы она снова говорит о Симоне.

— Симон получил тапочком.

Я вспоминаю, что Бланш рассказывала о тапочке. На самом деле это вовсе не тапочек, а старый парусиновый туфель на резиновой подошве, который мисс Делейни хранит в ящике стола. Она шлепает им детей, когда они плохо себя ведут. Его боятся все ученики.

— Но, Милли, сегодня же только второй день учебы. Я думала, вы все еще хорошо себя ведете.

— Ему пришлось перегнуться через парту, — продолжает она. — Он сказал, что ему не было больно, но я думаю, что это больно. Думаю, он очень старался не заплакать.

Сентябрь смягчил краски сельского пейзажа, придав всему золотой осенний блеск. Падают первые яркие листья и шелестят на гаревой дорожке. В тишине переулка этот звук напоминает осторожные шаги.

— Так что же Симон натворил, чтобы заработать тапочек? — спрашиваю я.

— Он вел себя очень гадко. Он сидел сзади Мэйзи Герин и засунул кончик ее косички в свою чернильницу. — И снова в ее голосе слышится уважение. — Мамочка, я хочу играть с Симоном.