Михаил Щукин - Конокрад и гимназистка
Стоял тихий и непроницаемо темный по ночам август. Путаясь в переулках, натыкаясь на заборы, Николай Иванович кое-как выбрался к Оби, увидел в редеющих потемках силуэт моста и, сориентировавшись, понял, что ему нужно переплавляться на другой берег, а дальше идти — держась линии железной дороги. Он решил добираться до Каинска. Ему удалось размотать цепь на одной из лодок, переплавиться через реку и еще до рассвета пройти верст десять и укрыться в березовом колке, где он и пролежат в высокой траве, время от времени задремывая, весь день. А ночью снова тронулся в путь.
Комара уже не было, ночи еще не стали холодными, в колках полным-полно было переспелой смородины, и Николай Иванович, держась только на ней, никем не обнаруженный, добрался до Барабинска, переночевал на отшибе в каком-то овраге, а рано утром рискнул выбраться на дорогу, чтобы понять — как идти до Каинска. И вот тут его удачный побег, прошедший без сучка и задоринки, рухнул в одночасье, совершенно неожиданно и нелепо.
Едва он только успел перейти дорогу, как послышался невдалеке переливчатый звон колокольчика. Николай Иванович в тот же миг ничком распластался в придорожной канаве и затаился. Звонкий голос колокольчика все ближе, вот уже и звук копыт стал различимым, еще ближе, совсем рядом, и вдруг — сытый, громкий голос:
— Стой! Стой, Ермил, кому говорю, облегчиться надо… Слабенькая у станционных настойка, никуда не годится, в голову не бьет, а только мочу гонит. Поскупились, станционные, черт бы их побрал!
И — шаги к обочине дороги, уверенные, тяжелые, хорошо слышные в утренней тишине. Упругая струя ударила сверху прямо по ногам Николая Ивановича. Он замер, будто умер, надеясь, что пронесет.
Не пронесло.
— Эй, кто тут? А ну вылезай, чего там затаился! Вылезай, доставать не буду — стрельну.
И действительно — послышался сухой щелчок взводимого курка револьвера.
Николай Иванович поднялся и выбрался из канавы.
— Ого, вот это гусь! И костюмчик к лицу. Ермил. Тащи веревку, вяжи его!
Николаю Ивановичу оставалось только пожалеть, что не раздобыл в какой-нибудь деревне гражданского платья, так и шел в арестантском халате и в котах, — боялся он заходить в деревни, а теперь вот… Стоял перед ним крепкий усатый мужик в полицейском мундире, слегка скалился, показывая крупные зубы, и не опускал револьвера со взведенным курком. Тогда Николай Иванович еще не знал, что стоял перед ним помощник каинского пристава господин Гречман, служака рьяный и удачливый. Это надо же такому случиться — ехал после затянувшегося застолья со станционными в Барабинске; остановился, чтобы нужду справить, и беглого арестанта поймал.
Кучер Ермил, здоровенный парень с туповатым лицом, быстро и сноровисто связал руки Николаю Ивановичу и тычками в спину подогнал к коляске.
— Не вздумай спрыгнуть, — предупредил Гречман, усаживаясь рядом и пыхая на него крутым перегаром, — я стрелок добрый, уложу, как зайца.
Домчали до Каинска одним махом. И сразу же, не откладывая в долгий ящик, Гречман приступил к допросу: кто таков, откуда сбежал, куда шел?
Николай Иванович не стал запираться. На вопросы отвечал четко и правдиво, а когда допрос закончился, попросил, чтобы Гречман снял с него крест.
— А это еще зачем? — насторожился тот.
— Снимай, снимай, сам увидишь. Или руки мне развяжи.
— Еще чего!
Поднялся из-за стола, указательным пальцем брезгливо ухватил засаленный шнурок, снял довольно крупный деревянный крест.
— Ломай.
— Зачем? — удивился Гречман.
— Ломай, говорю!
Дерево сухо хрустнуло в крепких пальцах Гречмана, и оказалось, что внутри него сделаны отверстия, и из этих отверстий высыпались махонькие, ярко взблеснувшие бриллианты. Еще давно один умелец на Макарьевской ярмарке в Нижнем Новгороде сработал Николаю Ивановичу этот тайник, который всегда был на груди владельца. И сработал его столь искусно, что никому из надзирателей, делавших многочисленные обыски, и в голову не пришло поинтересоваться деревянным крестом на засаленном шнурке.
— Можешь забрать себе, а если мою просьбу выполнишь — еще получишь. — Николай Иванович помолчал и тихо добавил: — Я тебя как человека прошу…
И дальше сказал, что в Каинске у него живет мать, которую он никогда не видел, и что просит он Гречмана лишь об одном — дозволить с ней увидеться.
Гречман задумался. Затем аккуратно сгреб бриллианты со стола, завернул их в бумажку, сунул в карман, спросил:
— А где остальные, про которые говоришь?
— В надежном месте. Правда, далековато, но не беда — съездишь, а я скажу, где взять.
— Ладно, ты пока посиди, а вечером еще поговорим.
Николаю Ивановичу развязали руки и отвели в кутузку. До вечера его никто не тревожил, а вечером, уже в сумерках, в камеру заявился Гречман и коротко приказал:
— Выходи, поедем.
Все на той же коляске и с тем же кучером Ермилом по опустевшим к тому времени каинским улицам выехали на окраину города и остановились возле приземистого домика с палисадником. В низком и маленьком оконце горел желтый огонек. Калитка, висящая на покосившемся столбе, была полуоткрыта и словно приглашала войти в гости.
— Вылезай, — скомандовал Гречман, — сроку тебе даю один час.
Николай Иванович вылез из коляски и, медленно переставляя враз одеревеневшие ноги, двинулся к калитке. Душа его замерла в ожидании. Вот сейчас он пошире откроет калитку на покосившемся столбе, сделает всего несколько шагов по махонькой оградке и перешагнет порог приземистого домика, где наконец-то увидит свою мать, поцелует ее руки, которых так не хватало ему в детстве, уткнется лицом в теплое плечо — и жизнь, вся его путаная, наперекосяк пошедшая жизнь, озарится иным, доселе ему невиданным светом.
И свет сверкнул, когда до калитки осталось лишь протянуть руку. Режущий, пронзающий болью, он пыхнул в глазах и сразу померк. Лишь после этого слуха Николая Ивановича достиг звук выстрела. Еще он услышал женский крик и успел позвать: «Мама!»
Дальше — накатило мутное забытье, но и сквозь него, краешком ускользающего сознания, успел он еще ощутить на своих щеках горячие ладони и понять, что это — ладони матери.
И все-таки ему повезло. Пуля прошла навылет и не задела сердце. Добивать же его Гречман не рискнул. Дрогнула рука, когда на звук выстрела выскочила из домика женщина, услышала хриплый выдох: «Мама!» и бросилась на колени перед арестантом, гладя его щеки, повторяя одно только слово: «Николенька!» Как она его узнала, как она его разглядела в темноте — неведомо.
Из соседних домов робко выглядывали соседи. А это уже совсем неладно, это уже никак не вписывалось в план, составленный Гречманом. И тогда они вдвоем с Ермилом оторвали женщину от арестанта, запихнули ее в домик, дверь подперли снаружи подвернувшимся колом, а бесчувственное тело раненого забросили в коляску и погнали в больницу. Николай Иванович к тому времени только хрипел. «Сам подохнет», — надеялся Гречман, сдавая его дежурному фельдшеру.
