Элиза Ожешко - В провинции
Но недолго это длилось; он вскочил на ноги и внезапно завопил чуть не во весь голос:
— А как же моя драгоценная свобода?! Я ее потеряю! Боже мой!
И снова забегал по комнате, твердя про себя: «Хорошее дело! Сиди дома, как учит отец, отказывайся от развлечений, от других приятных вещей… Будь я хоть постарше… Но когда тебе только-только пошел двадцать второй год… Терять свободу в такие молодые лета… Страшное дело! Ну, и влопался я! Ни одна девица глядеть на меня не станет, когда я женюсь. Ах, будь я лет хоть на восемь постарше, как это было бы хорошо! Тогда уж свобода ни к чему, женился бы я на Винцуне и ни о чем не жалел. Ах, эта несносная молодость!»
Снова далекое эхо донесло до его ушей песенку о волке, который, женившись, поджал хвост.
Грустно ему стало.
«Ладно, — сказал он наконец, очнувшись от своих раздумий, — не буду я больше мучиться. Не так страшен черт, как его малюют, и не всем женатым грозит неволя, как это кажется некоторым. Мало ли я знаю женатых людей, ведущих развеселую холостяцкую жизнь. Наоборот, только теперь я стану вполне свободным человеком, потому что у меня будет свой дом, свои деньги, свое положение в обществе. До сих пор мне обо всем приходилось просить отца и по всякому случаю испрашивать его разрешения. Он, правда, редко мне отказывал, но зато ворчал, ворчал, ворчал… Это он, конечно, от доброго сердца, я знаю, славный у меня отец. Но, что ни говори, я от него зависел, а теперь буду сам себе хозяин. Винцуня — ангел! Она у меня будет не из тех жен, что изводят своих мужей капризами и воркотней, это ведь сама доброта и кротость. Ах, что там, все будет хорошо! Винцуня станет моей, Топольский получит отказ, у меня будет собственный дом, собственное состояние, и моя свобода останется при мне. Ну, положим, не полностью… но авось обойдусь…»
Он начал напевать песенку, в которой часто повторялось имя Винцуни, и так с песенкой и спать лег.
Последнее, что Александр увидел, засыпая, был образ девушки в розовом платье; в полутьме она стояла у порога, он держал ее руки в своих, а она тихо говорила:
— Люблю и буду твоей.
Вглядываясь в это чудное виденье, Александр уснул с блаженной улыбкой на устах.
XII. Отвергнутый
На другой день утром Винцуня стояла в своей комнате у открытого окна, там, где накануне она так долго размышляла и боролась с собой. Лицо ее и вся поза выражали твердую решимость. Молча водила она глазами за теткой, которая быстро и нервно шагала из угла в угол. Очки у пани Неменской взъехали на лоб, в руке она держала носовой платок, которым отчаянно размахивала, платье было криво застегнуто, чепец сбит набок, — словом, весь ее вид свидетельствовал о сильнейшем волнении и растерянности.
— Матерь Божия Остробрамская! — восклицала она на ходу. — Что я ему скажу? Как я посмею ему сказать об этом? Ну и заварила же ты кашу, Винцуня! Кто мог подумать? Столько лет знакомы, дружны, а тут — прямо обухом по голове! Послушай, Винцуня, — воскликнула она вдруг, остановившись перед племянницей. — А может, ты еще передумаешь? А?
Винцуня медленно покачала головой.
— Нет, милая тетя, — ответила она твердо, — если бы я могла, это случилось бы вчера.
— Так скажи ему об этом сама, когда он придет! — крикнула Неменская, взмахнув платком. — Выйди к нему и скажи: «Я за вас не пойду, потому что люблю другого!» — и кончено!
— Нет, сама я ему никогда не скажу, не смогу, сил не хватит! — воскликнула Винцуня, сжимая руки.
— Вот видишь, а меня заставляешь. Мне тоже трудно. Это раньше могло показаться, что легко; сказала: «Будь здоров!» — и дело с концом! Но когда наступает решительный момент… нет, я не знаю, что делать! С чего начать? Как сказать ему это? Иисусе милостивый, спаси и сохрани, я, кажется, сойду с ума!
Она все ходила по комнате в большом волнении, затем снова остановилась перед Винцуней и спросила еще раз:
— А может, ты все-таки передумаешь?
Страдание выразилось на лице Винцуни.
— Тетя, миленькая, — воскликнула она, — не задавайте больше этого вопроса, у меня от него сердце болит. Вы, тетя, не знаете, сколько я страдала, как боролась с собой… Неужели вы думаете, что я не ценю Болеслава? Что не чувствую, как скверно поступаю, обманув его и причиняя ему боль? Но, Боже, Боже, не могу я иначе… не могу…
Слезы не дали ей договорить. Неменская подошла к своей любимице и стала гладить ее по щеке.
— Знаю, знаю, кисанька, тебе это тоже очень тяжело, а я тоже виновата, сама же и помогла заварить эту кашу. Слепота! Слепота! Надо же мне было приглашать Снопинского в Неменку! Но кто мог подумать? Я была уверена, что ты любишь Топольского, и скорей бы поверила, что ночью взойдет солнце, чем ты захочешь с ним когда-нибудь расстаться. Какой это человек! Другого такого днем с огнем не сыщешь! Мне ли не знать? Золотое сердце!
Старушка печально покачала головой и украдкой утерла слезу.
— Ну что ж, — сказал она погодя, поправляя очки, может быть, для того, чтобы скрыть от племянницы непрошеные слезы. — Ничего не поделаешь. Свершилось! Молодое сердце потянулось к молодому, что же тут удивительного. Снопинский всем взял — и собой хорош, и хорошо воспитан, и, кажется, честная душа. Наверно, ты будешь с ним счастлива, и я ничего против него не имею, только жаль мне славного Болеслава! Боже, Боже, как я ему это скажу? Как я ему скажу?..
И снова она ходила по комнате в ужасном смущении и расстройстве.
Вдруг Винцуня отскочила от окна и закрыла лицо руками.
— Иисусе, Мария! Что с тобой? — воскликнула испуганная Неменская.
Винцуня, дрожа, схватила тетку за руку и прошептала:
— Болеслав идет! Если он меня увидит, он со мной заговорит. Идите, тетенька, идите!
Действительно, Болеслав был уже во дворе, он вошел со стороны поля, по-видимому, кончив хозяйственный осмотр. У колодца вертелись двое парней.
— Эй, Адась, — окликнул одного из них Болеслав, — запряги мерина да отвези жнецам бочку воды, а то становится жарко.
Подходя к крыльцу, он бросил взгляд на Винцунино окно и ускорил шаг.
Неменская схватилась за голову.
— Иисусе, Мария, что мне делать, несчастной? Как я ему это скажу? — повторяла она.
Шаги Болеслава послышались в соседней комнате.
— К Твоей защите прибегаю… — шептала старушка, стоя у двери, — во имя Отца и Сына и Святого Духа, — договорила она, торопливо перекрестилась и со словом «Аминь!» отодвинула задвижку, вышла и быстро закрыла за собой дверь.
Винцуня стояла посреди комнаты, безмолвная, с опущенными руками, на лице ее застыло страдание. Несколько раз девушка поднимала глаза на образ, висевший над изголовьем кровати, но странное дело, глаза тут же опускались, словно изнемогая под бременем стыда и печали.
