Рэйчел Кейн - Принц Теней

– Десять раз «Отче наш» и пожертвование для бедных – за то, что вы, пусть и невольно, не предотвратили чужую смерть. Десять раз «Богородице, дево, радуйся» за ваши похотливые мысли.

– А за воровство?!

Я услышал, как он взвесил на руке тяжелую сумку, которую я ему передал.

– Думаю, этого хватило бы даже на получение отпущения грехов от самого Папы, сын мой. Не волнуйтесь: эти средства не будут истрачены на грешные цели. Я приобрету на них еще одного покровителя для нашей часовни. Например, святого Николая.

Это было разумно – святой Николай был известен тем, что покровительствовал ворам. Таким образом, Принц Теней становился щедрым жертвователем.

– Только продавать их вам нужно как можно дальше отсюда, – предупредил я. – Делла Варда легко опознает свою работу.

– Я отвезу их во Флоренцию, – спокойно согласился брат Лоренцо. – Я все равно должен был ехать туда в скором времени по делам. А если даже вдруг меня и поймают с этими драгоценностями – в чем вина нищего монаха, который принял щедрый дар от анонимного дарителя? Епископ никогда никому не позволит забрать драгоценности обратно. То, что принадлежит Христу, – принадлежит Христу навсегда.

У этого монаха, похоже, была воровская жилка, и я вдруг подумал, чем он занимался в те дни, когда еще не вступил на праведный путь монашества. Уж верно не просил подаяния.

– Удачи, святой отец.

– И вам, – ответил он с гораздо большим беспокойством в голосе. – Обождите немного и послушайте меня внимательно. Это воровство приносит вам больше вреда, чем пользы, и оно вас до добра не доведет. Вы воспринимаете его как приключение, синьор, и, наверно, какой-нибудь поэт с вами согласился бы: так сладко красть у недругов при лунном свете, наслаждаясь чувством тайной мести. Но я – я говорю вам, это не принесет вам в итоге ничего, кроме несчастья. Умоляю вас – и приказываю вам! – прекратите это и встаньте на путь исправления. Дайте мне обещание, сейчас же, здесь же, и тогда вы получите прощение от Господа.

Я задумался на мгновение, а потом холодно проговорил:

– Я не могу обещать этого, святой отец, потому что не выполнить обещание, данное Богу, это гораздо хуже, чем продолжать грешить и раскаяться потом.

– Мой мальчик… – Монах был опечален, но знал меня слишком хорошо, чтобы настаивать. – Я не могу отпустить вам ваш грех, если вы в нем не раскаиваетесь.

– Вы говорили, что вы вообще не имеете права отпускать грехи, – напомнил я и открыл дверь исповедальни. – Спасибо вам за то, что выслушали, святой отец. Будьте осторожны с вашими новыми приобретениями.

– Да пребудет с вами Господь, – напутствовал он меня.

По дороге домой, хромая и приволакивая раненую ногу, я чувствовал себя очень одиноким.

Как никогда в жизни.

Ромео все равно продолжал заниматься своими глупостями.

Я обнаружил это совершенно случайно, когда навестил его тем же утром, перед самым рассветом. Он не был в постели, где ему полагалось быть, а сидел за столом, на котором стоял подсвечник с горящей свечой, и неистово царапал пером бумагу. И то, что выходило из-под его пера, имело слишком много завитушек и украшений, чтобы можно было предположить, что это письмо бакалейщику или банкиру. Нет, это было послание девушке. И поэтому я сделал то, что должен делать в таких ситуациях хороший брат: я выдернул лист у него из-под руки и поднес его к горящей свече, чтобы прочитать, пока он возмущался и пытался отобрать его у меня.

Письмо было адресовано «синьорине Розалине», и в нем было все, чего Ромео просили ни в коем случае не делать: слова, мысли и чувства. Если бы этот листок увидел еще кто-нибудь – для меня это означало бы смертный приговор, поэтому я шепотом выругался, шагнул к камину, где уже почти погас огонь, и бросил письмо туда. Пламя взметнулось вверх с новой силой, и тут мой кузен набросился на меня с настоящей яростью, и я вынужден был огреть его кочергой, иначе он меня самого бросил бы в огонь. Я только защищался, поэтому удар был несильный и не причинил ему особого вреда, хотя Ромео следовало хорошенько проучить за одну только глупость.

Я отбросил его назад, но больная нога у меня подогнулась, и я потерял равновесие, упал и в конце концов потерпел поражение в этом бою, оказавшись распростертым на полу, а мой разъяренный кузен сидел у меня на груди, намереваясь разбить мне лицо.

– Грязный ублюдок! – выплюнул он. – Ты мерзкий, высокомерный…

– Ты ослушался меня, – сказал я спокойно, хотя на самом деле спокойствия я не ощущал. В руке у меня все еще была кочерга, и я мог бы снова огреть его, но не стал. – Мы же договорились, что ты больше не станешь писать ей.

– А я и не писал! – Его гнев уже начинал остывать, кулаки разжались. Ромео во многом был еще ребенком, он быстро заводился и быстро отходил… очень скоро он станет гораздо более сдержанным – мир неизбежно заставит его стать жестче, так, как это произошло со мной. – Я писал не ей. Я писал для себя… для собственного развлечения. Я бы сжег это сразу же, как закончил!

– Ну, значит, я просто слегка ускорил этот процесс, – заметил я и поморщился, когда он придавил мне больную ногу. – Слезь с меня – ты неуклюж, как ослиная задница.

Кузен встал, но даже после этого мне пришлось ухватиться за стенной канделябр, чтобы подняться, и далось мне это с таким трудом, что Ромео нахмурился, сразу же забыв о нашей ссоре.

– Что с твоей ногой?

– Собака, – ответил я. – Я пришелся ей по вкусу. Не беспокойся – рану хорошо перевязали, я не собираюсь истекать кровью или умирать.

– Собака, – повторил Ромео и нахмурился еще сильнее. – Сторожевой пес? Ты попался? Тебя заметили?

– Заметили, – сказал я. – И преследовали. Но не поймали. Так что все хорошо, говорю же.

– Но они же смогут узнать тебя по ране! Как ты сможешь передвигаться по городу, не выдавая себя?

– У меня есть план, – успокоил я его. У меня действительно был план Розалины. – Завтра утром ты и несколько слуг станете свидетелями моего падения с лестницы. Если рана будет хорошо перевязана и не начнет кровоточить, можно будет изобразить вывихнутую лодыжку.

– А если тебя заставят ее показать?!

– Тот день, когда уличные зеваки вынудят Монтекки раздеться по их воле, станет черным днем для нашего дома, – ответил я. – Ты же знаешь, что этого никогда не будет. Это опорочило бы честь нашей семьи, поэтому я в любом случае осажу их: если не словом, то при помощи меча.

Он медленно кивнул, как будто ему было тяжело наклонять голову.

Я заметил, что у него появилась какая-то новая тяжесть в движениях за эти последние несколько месяцев, особенно с тех пор, как мы перестали видеться с Меркуцио. Мы оба, должно быть, ощущали эту тяжесть. Слишком много у нас становилось ограничений и обязанностей, слишком сильно они давили на нас. Мы взрослели, и сопротивляться этому было невозможно.