Анн Голон - Триумф Анжелики
Проникшись доверием, она поделилась своими огорчениями, но как всегда это было не то, чего ожидала монахиня, не было проявлений ревности по отношению к маленьким брату и сестре, не было ни малейшего намека на эгоизм.
Но вот старшие братья ее оставили, и это ее ранило, особенно, что касалось Кантора.
Даже его медведь Ланселот бросил ее. Она не нашла его, когда возвратилась из Квебека. «Они» отпустили его в лес. Она хотела убедиться, что он (по крайней мере она могла бы сказать себе, что он спит) этой зимой находится в убежище, в берлоге.
Но волки! Волки! Кто же теперь будет разговаривать с ними, если ни Кантора, ни ее нет поблизости?
— Мы можем делать только малую часть того, что касается других, — объяснила матушка Буржуа, затрудняясь как-либо ответить на этот тревожный взгляд.
И она стала рассказывать обо всех детях, которых научила читать, которых окружила заботой, и которые теперь, став большими, подвергались большим опасностям у дикарей-язычников или на реке, а она не могла больше им помогать, несмотря на то, что по-прежнему их любила.
— Но мы можем всегда помогать издалека, любя.
— Да, как любовники, — сказала Онорина с понимающим видом.
Матушка Буржуа взглянула на нее с любопытством, затем улыбнулась, вспомнив послание, которое писала госпоже де Пейрак.
— Да, как любовники, — повторила она. — Такая любовь не боится ничего и может все, ибо она берет начало в любви Бога, и у нее нет иной заботы, кроме жажды быть любимым. Она делает невозможное возможным. И вот так мы и можем помочь тем, кто находится вдали от нас…
— Даже волкам?..
— Даже волкам. Святой Франциск Ассизский это говорил.
Поскольку эти вопросы были улажены, то казалось, что Онорина утешилась.
После того, как она рассказала о нескольких персонажах из Вапассу, она описала близнецов и была охвачена ностальгией.
— Я хотела бы их увидеть, — простонала она. — Они такие забавные. Они не говорят, но все понимают. Вы отпустите меня летом в Вапассу? Я хочу добраться туда через лес.
— Через лес?.. Но это безумие!
— Почему? Я переоденусь в мальчика и буду послушно сидеть в каноэ…
— Это край, полный опасностей. Мне говорили, что дороги исчезают, реки плохо проходимы. Самым сильным людям стоит большого труда их пересечь.
— Но плаванье — это слишком долго. Я знаю, я видела карты моего отца и Флоримона.
«Что у нее за новая идея? — подумала директриса. Что заставило ее решить добираться через лес, словно индейцы!»
— Летом, — продолжала она громче, — ваши родители приедут к вам, и прибудут они на корабле. Для всех нас их приезд станет таким радостным событием! Но вам нужно постараться и сделать побольше успехов в письме.
Они начали вытаскивать из формочек уже остывшие свечи, и Онорина принялась их (формочки) начищать, соскребая остатки воска маленьким ножичком.
— Вам нравится учиться читать и писать? — спросила матушка Буржуа, которая достаточно знала маленькую пансионерку, чтобы быть уверенной в искренности ее ответов.
— Я для этого приехала, — ответила малышка, не прерывая работу.
Анжелика предупредила наставницу, что Онорина сама решила приехать в Монреаль, и той было интересно получить этому подтверждение из уст самого ребенка, который, может быть, и не помнил об этом, или поступил так из прихоти. Или, и вокруг этого замыкался круг забот воспитательницы, по причине обиды или ревности, которые она проявляла мало-помалу. Эти чувства были детскими, но важными для ее внутреннего спокойствия и такие подчас непредвиденные, что самые внимательные и добрые люди могли бы быть их виновниками.
Она упрекнула себя в том, что таким образом сформулировала вопрос, но иногда «стоило солгать ради торжества правды».
— Вы не сожалеете, что ваши родители отправили вас так далеко, чтобы научиться читать и писать? Ведь Монреаль еще дальше, чем Квебек.
Онорина прервала работу и пристально посмотрела на директрису. В ее взгляде был оттенок суровости, но суровости смягченной. Это было похоже на улыбку. И Маргарита Буржуа думала, что нет ничего лучше и ничто так не волнует, как взгляд ребенка, открывающего вам свою душу с трогательной доверительностью и прелестной невинностью.
— Я сама захотела приехать сюда, — ответила наконец Онорина тоном, который значил: будто бы вы сами не знаете. Я увидела вас в Тадуссаке и также в соборе, когда пели «Те Деум», и мне всегда нравилось свечение вокруг вашей головы.
Монахиня даже вздрогнула, услышав такой неожиданный ответ.
— Милая девочка, это правда, что ты не похожа на других детей. Ты должна признать и не противиться этому, и не сердиться на других людей, которые тебя никогда не поймут. Ибо ты видишь вещи не такими, какими их видят остальные.
— Но мне не нравится свет вокруг головы матери Деламар, — продолжила Онорина старательно собирая остатки белого воска. — Если вы уедете, матушка Буржуа, то я тоже здесь не останусь.
— Но дитя мое, я не собираюсь уезжать.
— Не бросайте меня, если даже вам прикажет мать Деламар. Она не похожа на вас и не любит меня.
«Это правда», — подумала директриса.
Она торопливо перекрестила лоб Онорины и сказала, что нужно молиться. Она задумчиво приглаживала ее длинные волосы цвета меди, и ее жест был похож на благословение.
Затем она вернулась к практическим вопросам.
— Дитя мое, скоро начнется лето. Тебе будет тяжело с такими длинными волосами. Но ты не хочешь обстричь их. Если я тебе подкорочу их до плеч, может тебе будет удобнее?
— Матушка не хочет. Она так сердится, когда кто-нибудь трогает мои волосы.
Она рассказала как однажды захотела сделать себе прическу «а ля ирокез», и какие неприятности за этим последовали.
Рассказ очень позабавил Маргариту Буржуа. Она смеялась с такой искренней и юношеской веселостью, что Онорина, вдохновленная своим успехом и тем, что она сумела развлечь наставницу, которую считала немного суровой, радостно побежала в сад — играть в мяч со сверстниками.
В этой игре часто принимали участие дети ирокезов миссии Канавак. Их приняли в Конгрегацию Нотр-Дам, потому что их семьи часто приезжали в Монреаль — делать покупки, торговать или еще по каким-нибудь делам.
Группа индейцев-христиан несколько раз меняла места поселения, потому что, разместившись в первый раз около озера Гурон, она стала объектом нападений их соплеменников-язычников, и пришлось их переместить поближе к Монреалю, под защиту французских фортов и городов.
Теперь они располагались на правом берегу Сен-Лорана, напротив Ля Шины, в местечке Канавак.
Двадцать лет назад они жили рядом с городом Кентаке-ля-Прери, и всего там было пять хижин. Через четыре года они перебрались на речку на границе с дикарями, иезуиты считали, что их соседство с французами пагубно влияет на их веру.
