Жюльетта Бенцони - Ожерелье для дьявола
Кроме письма де Ферсена, сразу же им обнаруженного, другие бумаги не представляли никакой ценности: несколько галантных стишков, письмо, подписанное каким-то Монтескью с извещением о посылке мосье нескольких бочонков арманьяка, несколько письменных просьб о помощи. Но письмо де Ферсена действительно пахло порохом.
Едва шевалье бросил взгляд на строчки, написанные его другом, как к испытываемому им отвращению к проникновению в секреты других добавилось еще чувство глубокой грусти. Каким безумием было это письмо! Эти жгучие слова любви, адресованные королеве. Эти две маленькие странички могли навсегда разрушить счастье короля, его доверие своей супруге и даже заставить отринуть навсегда Марию-Антуанетту.
Аксель начал письмо с глубокой благодарности королеве за сумму в сто тысяч ливров и за пенсию в двадцать тысяч, что даст ему возможность приобрести владение шведским королевским полком и предстать перед отцом с поднятой головой. Затем он высказывал свою безнадежную грусть из-за приближающегося отъезда с графом де Хага, которого он должен будет провожать в Швецию. Он умолял свою возлюбленную позволить ему вновь прийти «в это прелестное убежище, куда его Божество соизволило спуститься к нему».
Жиль озабоченно сложил письмо, запрятал его поглубже в карман жилета, затем он сжег все остальные бумаги, отобранные у принца, и, несмотря на большое желание подкрепиться добрым бокалом вина, выбежал во двор, где его командир уже начинал терять терпение.
— Долгими же были ваши пять минут, сударь.
Я вас прощаю, потому что вы не были предупреждены о ночном дежурстве и еще потому, что вы недавно приняты на службу. Но на будущее следите, чтобы данные вам пять минут не превращались в семь.
Добавить было нечего. Жиль вскочил в седло и отправился во дворец ожидать у двери возвращения короля Людовика XVI, который, в отличие от королевы, никогда не проводил ночи в Трианоне.
Он впервые заступал на дежурство в Версале.
Несмотря на опыт, приобретенный в Испании, странное чувство прогнало его сонливость, и он не пошел в маленькую комнату, предназначенную для офицеров.
Всю ночь он обходил караульные посты, ходил по коридорам, галереям, широким лестницам, соединяющим королевские апартаменты. Его шаги отдавались гулким эхом. Вдалеке раздавался старинный отклик «Хамир» на вопрос дежурного офицера, отклик, с XV века раздававшийся в королевских апартаментах.
На молодого человека, впервые несшего ночную охранную службу, все это произвело глубокое впечатление. Проходили века, а величие французской монархии оставалось. Ночь наполнялась призраками, приходившими из глубины времен на окрики живущих ныне, занявших места ушедших. Они клялись каждый жить и умереть на почетном посту.
В кажущейся бесконечности ночи и Жилем овладело обостренное осознание своего долга по отношению к королю, которому он добровольно стал преданным защитником, его мечом и крепостью. На груди его хранилось письмо де Ферсена, и он все больше и больше ощущал его тяжесть.
Оно давило угрозой чести королевы и более широко — угрозой всей королевской фамилии. В это мгновение, когда он еще мог сопоставить ничтожные слова о человеческой любви с величием трона. Жиль возненавидел Марию-Антуанетту, которая позволила себе быть прежде женщиной, а лишь потом королевой, забыв о своей громадной ответственности.
Он долго размышлял о том, что ему надобно сделать. Когда же в семь часов утра придворная стража пришла на смену роте шотландцев, его решение было принято. Надо было вернуть письмо де Ферсену, но заставить его посмотреть в лицо всем возможным последствиям своего поведения. Надо было его заставить любыми средствами понять всю подлость его действий по отношению к той, кому он хотел служить и которая по своей щедрости даже давала ему на это средства.
— Сто тысяч ливров, — пробурчал Жиль, кипя от гнева, — сто тысяч да еще двадцать тысяч пенсиона ежегодно. А что же господин граф де Ферсен дает взамен Его Величеству королю Людовику Шестнадцатому? Преданность? Восхищение? Пару рогов! И после этого еще смеет называться дворянином!
Переживая это всю ночь, он был так взбешен, что, когда подъехал к своему жилищу, не чувствовал никакой усталости.
В квартире он увидел Понго в большом белом фартуке, свежего, как будто не он проскакал полночи. Тот стелил на стол белую скатерть и ставил завтрак, принесенный им из соседнего трактира, — телятину, артишоки и пышки с орехами.
Он встретил своего хозяина широкой улыбкой человека, довольного своей работой. Однако тот смерил стол суровым взглядом.
— Почему ты не поставил прибора себе? Когда мы вдвоем, то едим вместе. Ты мой товарищ по оружию, а не слуга.
Каждый раз, когда Жиль напоминал ему об их боевом прошлом и о том, что он воин, Понго был счастлив. Он быстро принес еще один прибор, и оба уселись за стол.
— Ну что? — спросил Жиль, накидываясь на телятину, в то время как Понго наполнял бокалы красно-рубиновой жидкостью с той щедростью, которая явно говорила о том, что французские вина пришлись ему по вкусу. — Ты нашел экипаж с номером двенадцать?
Понго кивнул и добавил:
— Желтый экипаж, въехав в Париж, поехал по дороге, где строится стена, затем долго ехал до маленькой улицы, выходящей на большую дорогу.
— Ты смог узнать название улицы?
Лицо индейца расплылось в улыбке.
— Понго знать все. Это улица Нев-Сен-Жиль в квартале Маре, номер десять, — сказал он, прочитав это по бумажке, исписанной детским почерком. — Даму же звать графиня де Ла Мотт-Валуа. Живет с супругом, старой кухаркой и человеком со смешным пером на черной шляпе.
— Ты хочешь сказать, что этот молодой человек, который был с ней в экипаже, — писатель?
— Нет, не писатель. Он пишет письма для дамы.
— А, так он ее секретарь. Вот это странно. Дама не может позволить себе личный экипаж, но держит секретаря. Да, кстати, а как ты смог все это узнать?
— Говорил с человеком, который зажигает и тушит фонари на улице. Этот человек очень любит белое вино, а кабаре недалеко.
Жиль засмеялся и наполнил бокал своего бесценного слуги.
— И ты повел его выпить по стаканчику. Он тебя не боялся?
Густые черные брови ирокеза округлились, принимая форму глаз, похожих на агатовые шарики.
— Бояться? Почему? Понго сказал, что он слуга знатного испанского господина, влюбленного в одну женщину. Дал ему денег, и человек-фонарь был доволен. Он даже сказал Понго имя ее красивой камеристки Розали Бриссо.
— А как ты узнал, что она красивая? Ты ее видел?
— Да, когда она выходила из церкви. Очень, очень красивая.
Руками Понго обрисовал пышные формы женского тела, и лицо его приобрело блаженное выражение.
