Анастасия Логинова - Усадьба
Стоит ли говорить, что той ночью я так и не уснула больше. Когда удалось все же успокоить Ильицкую, я заперлась у себя, потому как совершенно не хотела никого видеть, отвечать на вопросы и делиться своими мыслями. А в мыслях был сумбур.
Однако бездействовать я все же не собиралась: на моем бюро уже лежало несколько начатых писем к Платону Алексеевичу. Я пыталась найти слова, чтобы просить его, умолять приехать сюда и вытащить Ильицкого – у моего попечителя были для этого возможности и, вероятно, я имела право просить. Потому что он уничтожил когда-то моих родителей и, должно быть, чувствовал свою вину – ведь должна же быть причина, по которой он всегда так ласков и предупредителен со мной? Значит, вину он действительно чувствует – и я не имею право этим не воспользоваться сейчас, как бы цинично это не выглядело!
Но… это было бы так бесчестно по отношению к родителям, к памяти о них... Предать их и унижаться, прося помощи у их убийцы. Возвращаясь к этой мысли, всякий раз я мяла начатое письмо и швыряла его в сторону, задыхаясь от душивших меня слез. Я ненавидела себя за это письмо, но садилась, брала чистый лист и начинала заново, зная, что дописать все равно придется. По-другому нельзя. Адреса Платона Алексеевича я, разумеется, не знала: даже когда я писала ему из Смольного, то отправляла письма через Ольгу Александровну – так же я собиралась поступить и на этот раз.
Когда рассвело, я запечатала переписанное раз десять письмо в конверт, переоделась в платье для уличных прогулок, а после озаботилась поиском плотной вуали для шляпки. Дело в том, что после посещения почты я намеревалась заехать в место, где мне совершенно не нужно, чтобы лицо мое видели. В Пскове меня вряд ли бы кто-то узнал, но все же…
Глава XXXIV
В город меня отвез Никифор, благо полиции в усадьбе уже не было, и никто нас не удерживал. На почте я выведала адрес полицейского управления и, покинув здание через черный ход, решила добраться туда на извозчике – не для того я прятала лицо под вуалью, чтобы появляться в полиции с домашним кучером Эйвазовых.
Мне необходимо было поговорить с Ильицким – узнать, зачем ему нужен был этот проклятый перстень и заставить его вспомнить хоть кого-то, кто мог бы подтвердить его алиби. Я очень рассчитывала на помощь Платона Алексеевича, но и он при всех своих связях не волшебник. В любом случае мне нужно было сперва убедить моего попечителя, что Евгений невиновен.
Но мне категорически не везло… В управлении я застала одного только Кошкина – если бы не моя опрометчивая несдержанность сегодня ночью, то лучше бы и быть не могло, но теперь, когда отношения с Кошкиным испорчены… у меня и так было крайне мало шансов, что меня, не родственницу, вообще пустят к Ильицкому, теперь же шансов не осталось вовсе.
Я замешкалась в дверях, когда увидела Кошкина, а тот порывисто поднялся из-за стола, одергивая гимнастерку:
— Утро доброе, сударыня, чем могу… - В этот момент я убрала вуаль от лица, и Кошкин сразу поник: - ах, это вы, Лидия Гавриловна, ну, доброе утро.
Он глядел на меня хмуро и, наверное, недоумевал, зачем я пришла. А впрочем, может, как раз отлично понимал – умственные способности Степана Егоровича я уже имела возможность оценить.
— Здравствуйте… - машинально ответила я, но так и не решилась подойти ближе и даже посмотреть ему в глаза. Я и впрямь чувствовала себя виноватой.
— Кстати, спасибо, что потрохами выдали меня Севастьянову – я о цыгане. По вашей милости вот… в выходной работаю, - он обвел рукой заваленный бумагами и папками стол.
— Простите… я не хотела, чтобы вас наказывали, - я все же подошла к не нему и без приглашения села напротив. – Степан Егорович, мне нужно увидеться с одним из ваших заключенных. С Ильицким.
Тот нахмурился и замотал головой:
— Это исключено! Не подумайте, что я из мести, но… не положено.
— Я понимаю, - с готовностью кивнула я и тотчас полезла в ридикюль.
Внутри лежала специально приготовленная для этого мамина брошка – русские называют это «взятка». Я отлично понимала, что за все в этом мире нужно платить, но больших денег у меня, разумеется, никогда не водилось, а из всех ценностей только брошь и была. Мне нелегко далось решение расстаться с нею, но увидеться с Евгением сейчас казалось важнее. В конце концов, память о маме у меня все равно отобрать никто не в силах, а брошка… брошка это всего лишь вещь. Мама сама же меня и учила, что не следует сильно привязываться к вещам.
Потому я, уже не колеблясь, вынула брошь и аккуратно положила ее перед Кошкиным.
— Что это?.. – насторожился он.
Я не нашлась, что ответить, но Кошкин, кажется, и сам догадался:
— Лидия Гавриловна, ну что вы, право слово… - он разволновался и, нервно оглядываясь на двери, сунул брошку обратно мне в ладонь. – Не нужно… нас за это наказывают.
Признаться, я была немного уязвлена и чувствовала себя теперь неловко:
— Так вы еще и взяток не берете? – несколько ехидно спросила я.
— Ну… - Кошкин замялся, - у некоторых не грех и взять… но понимать же надо, у кого можно. У меня тоже сестра и мать есть, в конце концов.
Он помолчал еще, как будто принимая решение, а потом поднялся из-за стола и начал собирать свои бумаги, запирая их в несгораемый шкаф.
— Ладно… полчаса я вам могу дать, коли уж так нужно.
И, прежде чем я успела сказать хоть что-то, вышел за дверь, оставив меня в кабинете в одиночестве. Все-таки я не понимала этих русских и, должно быть, не пойму никогда. Сейчас же я поднялась со стула, нервно снимая с головы шляпку и осматриваясь.
Ильицкий появился неожиданно. Урядник чуть подтолкнул его, нерешительно остановившегося в дверном проеме, напомнил, что у нас только полчаса и закрыл за собой дверь. Тотчас я услышала, как поворачивается ключ в замочной скважине. Я смотрела на Евгения и не знала, что сказать ему – перед встречей я готовилась, продумывала детали, но сейчас все вылетело из головы.
Выглядел он в общем-то неплохо – только был небрит и чуть бледнее, чем обычно, а красные, воспаленные глаза говорили о том, что ночь он провел в бодрствовании.
Наконец, я заговорила через силу:
— Я тебе теплые вещи привезла – говорят, здесь холодно… и поесть. Аксинья приготовила.
— О, как ты предусмотрительна, - он и не взглянул на принесенный мной сверток. - Надеюсь, внутри я найдут напильник?
Он шутил, а я чувствовала, как к глазам подступают слезы и, не желая показывать их ему, отвернулась к зарешеченному окну. И тотчас почувствовала, что он дотронулся до моего плеча:
— Прости.
Наверное, я не должна была так поступать, ведь я приехала сюда по делу – по конкретному делу, а не в надежде на его нежности. Однако, не сумев сдержаться, я порывисто обернулась, сама прижимаясь к его груди и осыпая его лицо и шею поцелуями – наверняка неумелыми, но пылкими.
— Ненавижу тебя, ненавижу, - шептала сквозь слезы и поцелуи я, - ну почему ты каждый раз изводишь меня, почему не можешь побыть нормальным человеком хоть какое-то время? Хотя бы теперь… И почему я такая дура, что все равно люблю тебя…
Я сжимала в кулаках ткань его сорочки, сжимала очень крепко – как будто боясь, что он в любой момент может оттолкнуть меня и свысока заметить, что мое поведение неуместно. И все не могла понять, почему он этого не делает. Хотя Ильицкий и прекратил мои хаотичные поцелуи, крепко удерживая голову, но тотчас сам нашел мои губы своими и целовал меня столь нежно, горячо и как-то необычно сладко, что мне показалось, будто он и впрямь что-то чувствует ко мне. Должно быть, я потеряла остатки разума от этого поцелуя, потому что, отстранившись, спросила несколько удивленно:
— Ты меня любишь?
И тотчас пожалела об этом, потому что он криво улыбнулся и, не раздумывая, ответил:
— Это просто называется «французский поцелуй». Странно, что тебя этому учит русский неотесанный мужлан, да?
Вернувшись в жестокую реальность, я отвела взгляд и попыталась отвернуться – чтобы только не говорить ему снова, что ненавижу его. Очевидно, что Ильицкий лишь забавляется со мной. Наверное, я все же нравилась ему чем-то, возможно, и не только тем, что похожа на красавицу Нину Астахову. Ведь не стоит забывать, что он обещал мне недавно целый месяц. Месяц, это все же не мало – как посмотреть… Но о любви здесь можно говорить едва ли. Была Лизавета, которая и мертвой стояла между нами. Он любил ее и, вероятно, любит до сих пор. Или не любит, но все равно забыть вот так сходу не сможет. Я бы сама, наверное, разочаровалась в нем, если б он ее забыл.
Не без труда, но я все же пыталась сосредоточиться на том, что действительно было важно сейчас. Потому что во мне все же жила надежда, что, если я спасу его, если он узнает, какой умной, верной и великодушной я могу быть, то он полюбит меня. Лизавета никогда бы не сделала для него того же, она бы не решилась! Она и на драку его с Андреем лишь смотрела из окна, как томная принцесса из башни.
