Елена Арсеньева - Страсть Северной Мессалины
– Нет! – с рыданиями воскликнула Даша. – Я ничего подобного… никогда…
Она не договорила. Перекусихина вдруг проворно опустилась перед ней на корточки и со словами: «А что это здесь такое?» – с силой дернула за край декольте.
Рывок был такой сильный, что Даша упала бы плашмя, да успела упереться руками в пол. А синий шелк ее фрейлинского платья треснул по шву, и лиф широко распахнулся, оголяя груди до самого корсета. И на пол упали сложенные в несколько раз ассигнации.
– Вот! – торжествующе взвизгнула Перекусихина. – Вот видите! Она и деньги от него брала!
– Нет! – закричала Даша. – Господом Богом клянусь, что никогда не брала!
– А деньги откуда?
– Деньги… деньги…
– Господа, – скучающим тоном проговорил Александр Матвеевич, – ну, это я дал в долг мадемуазель Щербатовой. А что такого?
– Ты? – вспыхнула императрица. – Да я разве тебе для того их даю, чтобы…
И осеклась, встретив вспыхнувший взгляд фаворита.
И все в кабинете замерли, потому что между этими двумя людьми словно молния ударила! Все поняли, сколь оскорбительная реплика готова была сорваться с уст императрицы, поняли, что она сдержалась истинным чудом…
– Ну, коли так, – совсем другим, миролюбивым, тоном проговорила Екатерина Алексеевна, – коли так, другое дело. Можешь идти, княжна. Только от англичанина подальше держись. Я и его, и тебя прощу, так и быть. Но недавно подобная неосторожность обошлась фрейлине Хитрово дорого – она была от двора удалена, а лорду Маккарти, тоже из посольских, это стоило карьеры – на родину был отправлен. Не забывайте об этом. Я ведь могу не только миловать, но и карать.
Даша, всхлипывая, поднялась, поцеловала государыне руку.
Императрица вдруг поймала ее за подбородок и вгляделась в лицо.
– Никак не пойму, кого же ты мне так напоминаешь? – пробормотала она задумчиво, а потом опустила руку: – Иди, иди.
Даша сделала неловкий реверанс и, не поднимая глаз, кое-как придерживая на груди разорванное платье, побрела прочь из кабинета. Собравшиеся провожали ее глазами, однако Даша чувствовала не грустный взгляд Екатерины, не неприязненный – Перекусихиной, не подозрительный – Зотова, не озабоченный – Храповицкого. Она чувствовала взгляд фаворита.
Он ее узнал. Узнал! И мысль эта была столь окрыляющей, что с каждым шагом пережитый страх и унижение улетучивались, а на смену им явилось ощущение необычайной уверенности в себе.
«Сейчас же попрошу Машу рассказать мне о Прасковье Брюс поподробней», – подумала Даша и улыбнулась.
Уж не ее ли напоминает она императрице?
А что, очень может быть!
* * *Екатерина о себе знала: пусть ее и называют Северной Мессалиной, однако она готова хоть пожизненно хранить верность одному мужчине – при условии, что сей мужчина будет верен ей – это раз – и будет неустанно удовлетворять ее отнюдь не уменьшающийся любовный аппетит – это два. Ко второму Орлов худо-бедно был пока что готов, однако хранить верность одной женщине он был органически не способен. Он даже Прасковьи Брюс домогался, охальник! Французский посланник в России Беранже без всяких околичностей писал в Париж: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев Екатерины за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением…»
Беранже, конечно, обольщался насчет снисходительности Екатерины. Чаша ее терпения, наконец, переполнилась, и «ближние бояре» мигом смекнули, что в мутной воде изменившегося настроения государыни можно выловить очень немалую рыбку. Граф Никита Панин, воспитатель цесаревича Павла, человек умный и тонкий, однако исполненный коварства и весьма тяготившийся всесилием Орлова, решил предоставить императрице достойную замену. Приглядевшись к придворным красавчикам и посовещавшись с графиней Брюс (голова хорошо, а две лучше, мужской ум востер, а женский того вострее, тем паче в таком деликатном деле!), Панин обратил внимание Прасковьи на кавалерийского корнета Александра Васильчикова. Молодой человек был хорош собой, скромен, воспитан, а главное, имел известные достоинства столь выдающиеся, что при первом взгляде на Васильчикова интерес даже самого скромного встречного поневоле приковывался не к красивому лицу, не к приветливой улыбке, не к саженным плечам, а к стройным бедрам корнета, который словно бы постоянно находился в состоянии полной боевой готовности. Прасковья давно уже облизывалась на этого удальца, однако что-то ее удерживало, может быть, избыточная молодость красавчика: все-таки ей было сорок три, а ему всего лишь двадцать… Если когда-то три года разницы с мужем казались ей неодолимым барьером, то двадцать три года должны были представать Гималаями…
Но лишь услышав о Васильчикове от Панина, Прасковья подумала: а почему бы нет?! И Гималаи перестали казаться ей столь уж непреодолимыми… тем паче что ни о каких Гималаях она в жизни своей слыхом не слыхивала, вообще избытком образованности (в отличие от любимой подруги) никогда не страдала и, подобно покойной императрице Елизавете Петровне, до слез расстроилась, узнав, что Англия – это остров и до нее совершенно невозможно доехать по суше.
Александр Васильчиков был взят на абордаж в темноте, во время ночного дежурства, и радостно ответил на ласки неизвестной красотки (то есть лица своей нечаянной любовницы он не видел, но ведь ночью все кошки серы, а женщины – прекрасны!). Удивляться этому не стоит: «полудикая Россия» семимильными шагами шествовала по направлению к полуграмотной Европе, где нравы были более чем вольные. Двор, само собой, обгонял прочие сословия, особенно когда речь шла о куртуазных наслаждениях. Так что все понимали друг друга с полуслова. Однако Васильчиков и вообразить не мог, какая участь ему уготована!
Прасковья осталась вполне довольна, нашла, что сущность соответствует форме, и доложила «об исполнении» Панину.
– Ну что ж, – довольно потер руки Никита Иваныч, – коли так, en avant! Вперед!
И вот во время какого-то смотра корнет Васильчиков попался императрице на глаза, вернее, был ей на глаза выставлен.
«Кавалерийский корнет по фамилии Васильчиков, случайно посланный с поручением в Царское Село, привлек внимание государыни совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе был очень мало известен. Ее величество впервые оказала ему знак своей милости при переезде из Царского Села в Петергоф: она послала ему золотую шкатулку, жалуя ее ему за то, «что он сумел сохранить такой порядок среди своего эскадрона»… Никто не придал подарку особого значения; но частые визиты молодого человека в Петергоф, старание постоянно попадаться на глаза императрице, предпочтение, оказываемое ему среди толпы, большая свобода и веселость в обращении после отъезда бывшего фаворита, досада и неудовольствие родственников и друзей последнего и вообще тысяча мелочей – все открыло глаза окружающим придворным…» – так доносил прусский посланник барон Сольмс своему королю Фридриху II.
