Михаил Щукин - Конокрад и гимназистка

— Искать, — твердо выговорил Гречман, — искать этого сукиного сына днем и ночью. Как же я на него поглядеть хочу, узнать хочу — откуда он взялся?

Николенька Оконешников не помнил своей матушки, которая умерла, когда ему было всего лишь годик с небольшим, и поэтому все детство он прожил с отцом и няньками, которые менялись в доме, как за окном времена года, — равномерно и без задержек. Кроме нянек, иных он и по имени не помнил, у него были домашние учителя, среди них даже два немца, но и они держались лишь год-другой, не больше. Почему так происходило, знал лишь отец Николеньки, Иван Константинович Оконешников, но он об этом никому не докладывался, и вообще человек был немногословный и замкнутый, жил подчеркнуто одиноко и строго. Владел Иван Константинович большим оптово-розничным магазином в Самаре, где всегда были мануфактурные, бакалейные, галантерейные, колониальные, парфюмерные и другие товары, а также полный выбор приданого. Весь этот перечень Николенька запомнил с самого раннего детства, как только научился читать и осилил все слова, нарисованные на огромной вывеске отцовского магазина.

Иван Константинович в сыне души не чаял. Неулыбчивый, с неизменно строгим прищуром темных глаз, всегда в наглухо застегнутом сюртуке и оттого похожий издали на темный столб, он разительно менялся, когда видел сына: начинал улыбаться, пританцовывал либо приседал на корточки и, раскинув руки, ловил в объятия с восторгом и визгом бегущего навстречу Николеньку. Вечером отец неизменно приходил в спальню к сыну, чтобы поцеловать его на ночь, и тот, пользуясь всегдашним расположением, подолгу не отпускал его и заставлял рассказывать сказки.

В один из таких вечеров Николенька, которому было тогда уже лет пять, неожиданно спросил:

— Папенька, а вот люди, если они умирают, они же назад приходят? Ну, побудут мертвыми, а потом живыми приходят…

— Нет, сынок, не приходят. Кто умер — это навсегда, навечно.

— И мама наша не придет?

— И мама не придет. — Голос у Ивана Константиновича разом охрип, в горле глухо булькнуло, и он отвернулся.

А ночью Николенька заболел. Метался в жару, бредил и все звал маму, умоляя, чтобы она пришла и посидела рядышком на кроватке. И тянул в пустое пространство прозрачную влажную ладошку. Так продолжалось почти неделю. Все это время в доме Оконешникова дежурили, сменяя друг друга, лучшие доктора Самары. Общими усилиями им удалось переломить ход болезни, и Николенька, всем докторам на удивление, очень быстро поправился, стал по-прежнему бойким и резвым. Даже более бойким и резвым, чем до болезни. Целыми днями слышен был в доме веселый топоток его крепких ножек и звонкий, всегда веселый голос. Но после болезни появилась у Николеньки одна особенность: посреди безоглядного бега он мог иногда резко и неожиданно остановиться, замолчать и замереть неподвижно, сосредоточенно глядя в потолок, словно пытаясь найти утерянное. Постояв так, будто одинокий суслик в степи, он столь же неожиданно, как и прерывал, возобновлял свой бег, и его голос, звонкий до того, что резало уши, снова раздавался во всем большом двухэтажном доме, доставая до самых дальних уголков.

Эта неожиданная перемена в настроении сохранялась у него и во все годы учебы в гимназии, где он показывал блестящие успехи и думал уже о поступлении в столичный университет. Иван Константинович устремления сына полностью поддерживал, во всем ему благоволил, а недовольство выражал только по одному поводу: сын чрезмерно, как считал отец, увлекался любительскими спектаклями в гимназии, где за ним уже прочно закрепилась слава героя-любовника. Даже Гамлета умудрился сыграть Николенька, повергнув в слезы не только молоденьких барышень, пришедших на гимназический спектакль, но и серьезных дам из высшего городского общества, которые не отнимали от глаз надушенных платочков, сострадая несчастному принцу.

В доме у Ивана Константиновича Оконешникова имелась большая библиотека, и специально для нее были выделены две большие и светлые комнаты. Николенька с детства любил пропадать здесь, читая все подряд: начиная от старых подшивок «Нивы» и заканчивая серьезными книгами в толстых переплетах и с золотым тиснением. И вот одна из таких книг, толстенный фолиант с репродукциями немецких художников, срочно понадобилась Николеньке, потому как в гимназии собирались ставить «Разбойников» Шиллера и требовались эскизы для костюмов. Он приставил легонькую лестницу, ухватился за корешок книги, стоявшей на самом верху книжного шкафа, потянул на себя, шкаф неожиданно качнулся, Николенька едва не свалился с лестницы, но успел выдернуть фолиант и, не удержав его, выронил из рук. Фолиант шлепнулся на пол, взметнув над собой густую пыль, распахнулся, откинув на сторону тяжелую обложку, и из него выскользнул узкий и длинный конверт безо всякой на нем надписи. Он был не заклеен, и Николенька, любопытствуя, вынул из него сложенный в несколько раз лист бумаги, слегка пожелтевшей от времени.

Развернул…

И не знал он, что именно с этого момента судьба его резко переломилась, хрустнула, будто тонкий росток под тяжелым сапогом. У Николеньки задрожали руки, подсеклись колени, и он как стоял, опустившись с лесенки, так и сел на пол, быстро разбирая нервный, словно специально рваный почерк:

«Милостивый государь Иван Константинович!

Ради всех святых, ради милосердия, умоляю Вас дочитать это письмо до конца, письмо матери, потерявшей своего сына и обезумевшей от горя. В одночасье Вы лишили меня всего, что составляло смысл моей жизни, — Вы разлучили меня с сыном. Еще и еще раз хочу заявить Вам, Иван Константинович, я перед Вами, перед своим супругом, чиста и невиновна. Я всегда была верна Вам и остаюсь таковой до сего дня. Вы поверили наветам злых людей — Бог Вам судья, но я продолжаю умолять лишь об одном — разрешите мне видеться с сыном, хотя бы изредка, не лишайте меня этой последней возможности, ведь я теперь вижу Николеньку только во сне, и мне не хочется просыпаться. Это слишком жестокая кара, которую Вы избрали для меня.

Я умоляю Вас, я стою перед Вами на коленях. Сжальтесь!»

Сидящим на полу с листом пожелтевшей бумаги в руке и застал его Иван Константинович. Ни слова не говоря, он взял из рук сына письмо, поднял с паркета конверт и быстрыми, точными движениями изорвал все это в мелкие кусочки, ссыпал их себе под ноги и враз осевшим голосом хрипло и жестко выговорил:

— Забудь…

— Почему, почему — забудь?! — закричал Николенька, запрокидывая голову и глядя снизу вверх на отца. — Значит, она жива?! Жива?! Да?!