Елена Арсеньева - Обручение на чертовом мосту
Тень прошла по лицу Макридиной, и Ирена утвердилась в своих подозрениях: эта дама питала в свое время слабость к Игнатию, и это было известно всем, даже немцу-управляющему, который в этих местах без году неделя.
– Он прикинулся законным графским сыном, вскружил девке голову, повенчался с ней и привез сюда. Истинно ли верил он, что она дочь графская, или ведал об ее подлом положении – сие мне неведомо. Да и не суть важно! Привез, бросил да и подался сызнова в Санкт-Петербург…
– Как в Санкт-Петербург? – воскликнула Людмила Григорьевна. – А эта девка сказала, будто он руки на себя наложил…
Адольф Иваныч покраснел, потом потемнел лицом. Потом разинул свой большой рот и сделал несколько развеселых ха-ха:
– Ох-ха-ха, да кого вы слушаете, Людмила Григорьевна, алмаз вы здешних мест, украшение бесценное, кого слушаете? Эта девка налгала, налгала вам бессовестно! Жив и здоров Игнатий, по-прежнему в столице прожигает жизнь, ну а женишка его теперь принадлежит господину Берсеневу. С переменой своего положения, с тем, что метила в князи, да попала в грязь, она смириться не пожелала и ударилась в бега, рассудив, что у прежнего хозяина жилось ей не в пример вольготней. По пути, перебираясь через Чертов мост, встретилась с господином Берсеневым. Он по доброте душевной спешился, чтобы вытащить ее из болотины, а она махом вскочила на коня и ускакала, украв и плащ, и портмоне с деньгами. Видимо, Байярд ее где-то сбросил, потому что час назад он прискакал, да и господин Берсенев добрался до Лаврентьева. А я как раз пустился в погоню за беглой девкою. По пути встретился мне господин Решетников, ну и рассказал, что она тут появилась. Чувствительно благодарен, госпожа Макридина, что задержали ее и помогли господину Берсеневу вернуть его девку!
Адольф Иваныч врал как по писаному, нагло и неудержимо, а у Ирены, стиснутой могучими ручищами Решета, не было ни сил, ни возможности это бесстыжее вранье опровергнуть!
– Принимаю вашу благодарность, – величаво кивнула Людмила Григорьевна. – Меня многое насторожило в россказнях этой наглой девки, да и плащ казался мне весьма знаком, а уж когда она вынула из кармана портмоне с инициалами НБ, тут я вспомнила, кому оно принадлежит. Счастлива, что смогла быть полезной Николаю Константиновичу. Передайте ему мой привет. Впрочем, рассчитываю, что он лично заедет поблагодарить меня. Для него я дома в любой день и час!
Адольф Иваныч широко улыбнулся своими красными губищами:
– А мне уже поручено передать всем собравшимся здесь господам и в первую голову вам, Людмила Григорьевна, что через три дня, считая с завтрашнего, мы ждем вас в Лаврентьеве на ежегодном летнем театральном представлении. У старого барина театры в заводе были, он в завещании писал, чтоб ни в коем случае завод сей не нарушался.
– Как это прекрасно! – возбужденно воскликнула Макридина. – А я уж тосковала, думала, со смертью графа все его затеи, назначенные для развлечения соседей, сойдут на нет. А тут такая весть! Ах, Адольф Иваныч, как же вы меня порадовали, как порадовали! Только скажите, что же будут представлять?
– Вообще-то это секрет, – играя глазенками, пробормотал Адольф Иваныч.
– Ну-ну! – закричали хором все мелкопоместные, а громче всех – Макридина. – Не томите, не жеманьтесь! Откройте тайну, мы никому не скажем! Дальше этого порога дело не пойдет!
– Ну, коли так… – Адольф Иваныч выдержал эффектную паузу. – Коли так, скажу, что представлять будут Пушкина. «Барышню-крестьянку»!
Наступило минутное молчание. Потом собравшиеся медленно обернули головы к Ирене, которую по-прежнему сжимал своими ручищами Решето. Все рты дружно разинулись, и из них вырвался громогласный уничижительный хохот.
У Ирены потемнело в глазах. Почудилось, будто пресловутая Скилла ощетинилась на нее всеми своими собачьими головами, только было их не шесть, а куда больше! Да еще Симплегады давили все сильней, сильней… И наконец Ирена лишилась чувств.
Глава XVII
РЕПЕТИЦИЯ
– Ну, Лизавета Григорьевна, видела молодого Берестова; нагляделась довольно; целый день были вместе!
– Как это? Расскажи, расскажи по порядку.
– Извольте-с: пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька…
– Хорошо, знаю. Ну, потом?
– Позвольте-с, расскажу все по порядку. Вот пришли мы к самому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские…
– Ну! А Берестов?
– Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее… а дочери и надулись, да мне наплевать на них…
– Ну?! Что ты молчишь, Катька?! Теперь твоя реплика!
– Ой, матушка Устинья Петровна, простите меня, глупую, ради Христа, ради Боженьки, я запамятовала.
– Сколько раз было сказано: не сметь называть меня Устиньей Петровной! Я Жюстина, Жюс-ти-на, а mon père звали Пьер, поэтому вы должны звать меня Жюстина Пьеровна! Ясно вам?
– Ясно, чего ж тут неясного? Так чего-сь я там говорить-то должна, Усти… то есть эта, Жюстина Пьеровна?
– Чего-сь! Играешь барышню благородную, а мелешь – чего-сь!
– Так ведь я не в роли сейчас, Устинь… ох, простите меня, глупую, Жюстина Пьеровна, я сейчас сама по себе.
– Вот именно! Оттого, что ты все время сама по себе, у тебя и не получается ничего. Вот Матрош – она как только начинает за Настю говорить, сразу в роль входит, и никак ее из образа не выбить. Эмиль тоже таков. А ты спишь на ходу. Non, nous attend l’honte et l’échec! Avec de telles actrices même Shakespeare échouerait! Donc…[15] «Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями!» Ну?! Что ты молчишь, Катька?!
– Ась? Уже говорить, да?
– Mon Dieu, pardonne moi, mais je tuerai maintenant cette sotte![16]
Ирена не сдержалась и фыркнула. И тотчас удивленно покачала головой. Вот уж не думала она, что у нее хоть когда-нибудь возникнет охота засмеяться!..
С той минуты, как Ирена очнулась в седле Адольфа Иваныча, у нее была одна только мысль – о побеге. Но руки и ноги у нее были накрепко связаны, да и рот перехвачен платком. С ужасом ощущала она на себе тяжелую лапищу немца, вспоминала его похотливые взгляды и дрожала, ожидая, что сейчас он даст рукам волю, однако же Адольф Иваныч только придерживал ее, чтоб не свалилась с седла, – придерживал крепко, но вполне деликатно. Правда, иногда он начинал как-то странно сопеть и бормотал что-то по-немецки… Один раз Ирене почудилось что-то вроде: «Mein Gott, gib mir die Kräfte, es zu ertragen!»[17] Очевидно, Адольф Иваныч просил у Господа поддержки, чтобы тут же не прибить строптивую беглянку.
Неведомо, кому решил помочь Господь, ему или Ирене, однако привез ее управляющий в Лаврентьево в целости и сохранности, только измученную настолько, что у нее и сил не было не только противиться, но даже слово молвить, поэтому она безропотно терпела, когда ее оттащили в какую-то тесную (спасибо хоть чистенькую) каморку без окон, бросили на убитый сенник, валявшийся в углу, поставили рядом кувшинчик с водой, швырнули краюшку черствого хлеба – и ушли. Потом, несколько собравшись с силами, она побродила вдоль стен своей камеры и обнаружила нужный горшок. На сенник брошен был тощий армячишка – накрываться на ночь, чтоб не замерзнуть. Похоже было, что Адольф Иваныч решил продержать ее здесь долго.
