Энн Чемберлен - София - венецианская заложница
Твердая поступь перекликалась с быстрыми шажочками по деревянному полу. Чья-то рука дотронулась до нее. Она дотронулась снова, тряся ее. Голоса обменялись вопросительной интонацией. Ее потрясли сильнее, и затем одеяло было сдернуто с ее рук и головы.
Инстинктивно София села, моргая от яркого утреннего солнца, которое светило в комнату через окно. Из двух лиц, уставившихся на нее, одно было ей знакомо, одно, которое находилось прямо перед ней. Однако это не была та женщина с пронзающим тебя взглядом, как она надеялась — или боялась самым жутким образом. Перед ней стояла другая, которой женщина с пронзающим взглядом приказала осмотреть Софию днем раньше. Это была акушерка, как могли называть ее, или повитуха.
Как только София опустила ноги на пол, она сразу же вспомнила о своем состоянии. Она не могла игнорировать его. Активные движения усилили кровотечение, это напомнило ей выжимание белья. «Ты сделала это, — сказала она себе и затем с большей надеждой добавила: — И если ты будешь аккуратной и не будешь больше двигаться, они никогда ничего не увидят. Не вставай — они не могут тебя заставить, эти две пожилые женщины, — и они никогда не узнают».
Повитуха поприветствовала Софию и довольно кисло улыбнулась. София кивнула головой в ответ и затем повторила два слога, которая женщина говорила, когда ощупывала ее грудь. Дочь Баффо приняла два этих слога за имя этой женщины. В действительности это было прозвище: Ayva, которое София понимала как «айва». Это имя выделяло ее во внутреннем дворце, полном женщин, чье здоровье и физическое состояние, включая и интимную жизнь, она контролировала.
Имя Айва как нельзя лучше подходило этой женщине, которая чем-то напоминала Софии ее тетушку. У ее тети было что-то сходное с кислым яблоком, а в этой женщине чувствовалось нечто более терпкое, как у незрелой айвы. Но настоящая натура ее тети была настолько подавлена Евангелиями и церковью, что было трудно сказать, как бы она себя вела наедине с самой собой. С Айвой все было понятно. Она была такой, какой ее сотворил Бог — и она, возможно, брала верх над ним во всех делах, которые имели мирское значение.
Немного седины проглядывало из-под ее простенькой косынки, которая была завязана небрежно и даже немного щегольски. Шелк был цвета зеленых оливок.
Любой человек, который обращает внимание на внешность, мог бы сказать, что такой цвет только подчеркивает зеленоватый оттенок ее лица.
Однако чернота волос Айвы подсказывала, что она намного моложе, чем показывали морщинки вокруг ее глазах. Ничто не могло замаскировать этих потухших глаз. Если бы София задумалась, то смогла бы понять, что эти глаза просто видели слишком много смертей. Смерть или жизнь, кто может сказать, что быстрее освобождает от иллюзий?
Айва и пахла как этот фрукт: слабый аромат белья, упакованного на зиму с лавандой, гвоздикой, полынью, и перезрелых фруктов. Черные волосы росли и на ее лице: не только над верхней губой и на подбородке, но даже немного на щеках.
Существует множество причин, по которым в гаремах используют прозвища. Почему бы и нет, когда каждая должна отличаться от тысяч других женщин в гареме? Но София этого еще не знала и, вероятно, не узнает до тех пор, пока языковой барьер не сотрется между ними.
Тем временем Айва вытолкнула вперед вторую женщину, которая пряталась за ее спиной. Причины такой сдержанности были ясны с первого взгляда: в молодости эта женщина перенесла оспу. Одна из счастливиц, она выжила после этой болезни, но болезнь жестоко изуродовала ее лицо. Гнойнички оставили рыхлые следы ран на ее лице, причем оспины были рассыпаны по нему в изобилии.
Крапины на ее руках показывали, что и все остальное тело было тоже поражено. Люди обычно не видели всего этого, потому что ее лицо всегда было обращено к полу, который она мыла. И, правда, мокрые пятна на ее животе и на коленях подтверждали, что эта женщина уже с утра хорошо поработала и что ее неожиданно оторвали от ее работы.
Уродливое лицо казалось еще более некрасивым в присутствии прекрасного.
София наслаждалась этим смущением всю свою жизнь. В другой, нормальной обстановке она не удостоила бы это лицо даже повторным взглядом. Она не могла переносить уродства, не терпела его. Кроме того, она верила, что это может быть заразным. Однако разум говорил ей, что более вероятно заразиться оспой от Айвы, которая была незнакома с этой болезнью, чем от поломойки, которая уже переболела ею. Разум говорил ей, что тот, кто переболел и выжил после этой болезни, приобрел иммунитет. Но разум, к сожалению, имел мало общего с эстетикой.
И в тот момент, когда София была уже готова отвернуться от этого пятнистого лица, она вдруг услышала из грустных губ мягкий шепот: «Добрый день, донна». И надо же было так сложиться обстоятельствам, что именно эта уродина немного знала итальянский.
В гареме использовались многие языки, принимая во внимание разнообразие национальностей его обитательниц. Итальянский был не самым распространенным из них. Услышав его здесь, София испытала чувство гордости за свою родину, за то, что, несмотря на огромную армию против его светлости, Италия процветает и не покоряется.
Этот факт, то есть именно знание итальянского языка, и заставил оторвать поломойку от работы. Это был какой-то странный итальянский, южный диалект — неапольский или, возможно, даже сицилийский — к тому же он сопровождался сейчас турецким акцентом. Но все же это был итальянский, и в нем присутствовали слова, а не только непонятные звуки.
София наклонилась вперед, чтобы лучше слышать, так как она давно не слышала членораздельной речи — с момента расставания с этим молодым Виньеро. Довольно приятный парень, но без будущего.
Айва тоже ожидала с нетерпением следующую итальянскую фразу. Когда поломойка замешкалась — ее губы дрожали, — Айва ткнула ее локтем и повторила фразу для перевода.
Глубоко вздохнув, женщина напряглась и начала говорить. София напряглась — и услышала туже фразу, повторенную медленно, аккуратно, слог за слогом — снова на турецком.
Значение восклицания Айвы было простым: «Идиотка!» Любой на земле мог понять это ругательство. «Ты говоришь на турецком. Ты просто повторяешь те же самые слова, которые я произнесла, только медленно, как детский лепет. Давай, женщина, говори на итальянском. Ты же из Италии. Вспоминай итальянский!»
После еще нескольких оскорблений и толчков поломойка наконец выдавила что-то еще. София прислушивалась к каждому звуку.
— Добрый день. Я…
Женщина снова сделала над собой усилие, пытаясь вспомнить свое имя по-итальянски. То, что она забыла свое христианское имя, болью отразилось на ее лице.
