Счастье со вкусом полыни - Элеонора Гильм
Потом любовник лениво гладил ее грудь, запустил пальцы во влажные волосы, отчего-то расшалился и укусил соленое плечо. Она, упомнив его незнакомо-ласковое «Аксинья», наклонилась и стала щекотать грудь его, поддевала светлые завитки, прочерчивала тайные тропы. Баловство их закончилось предсказуемо, он вновь овладевал ею, и, приоткрыв глаза, она ощутила на себе синий взгляд и губы на своем виске, и отчего-то именно в этот миг подумала: «Рай».
– Многих ты сюда возил? – Разлепила уста, когда дыхание стало ровным. И ненароком коснулась спины его, и замерла.
– Никого. Не испытывал надобности, – ответил Степан неохотно.
«А я, значит, надобна?» – хотела, ах как хотела Аксинья спросить… Да вовремя закрыла уста.
8. Трясина
– На охоту пойдем. Раньше чем через два денька не жди.
После вчерашнего зноя он, кажется, притомился и нашел новое развлечение.
Что за тяга пронизывает бабью натуру? Привез Степан бог весть в какой дом, оставил здесь, а она, словно заведенная, перемыла избу – все клети, горницы, сени, вытащила тяжеленные шкуры, чтобы блохи и прочая нечисть прожарились на солнце, подцепила занавеси, наломала веток и цветов. Уже в полутьме, усталая, голодная, села на крылечко.
Безымянная речка, наверное, приток Усолки, бурливо текла на север, виляя узким телом, золотясь на солнце, собирая по крупицам розовые и багряные всполохи заходящего солнца. Птицы, прощаясь с красным летним днем, подняли гвалт, одни утки тихо скользили по водной глади. Угомонились пчелы и шмели, тонко зудели комары, норовя попить Аксиньиной кровушки. Она лениво отмахивалась, глядела вдаль, на тот берег речушки, где косматой грядой вставал лес.
Сколько так просидела она, неведомо. Солнце еще не закатилось, выглядывало круглым боком, словно подмигивало: «Не худо ль тебе одной?»
– И худо, и славно, – ответила Аксинья и закрыла рот ладошкой, словно кто-то мог ее услышать.
Да, знахарка давно не оказывалась в одиночестве: солекамские хоромы бурлили, гоготали, болтали голосами всех мастей. Рядом с ней до самой ночи всегда был кто-то из домочадцев, пищала Нютка, Степан храпел рядом, и думы, тревожные бабьи думы не вылезали на Божий свет.
А здесь запели лесными пташками, зажужжали черными жуками, зашипели ядовитыми змеями.
Какая бы судьба-дороженька ни вела, все в крутой овраг.
Какую бы водицу ни пила, вся с тухлым привкусом.
Девицей была – беззаботно плясала.
Влюбилась в Григория – слезы в одной кадушке со смехом мешала. Правду о нем узнала – черные жуки несчастья голову облепили.
Степан да страсть его – точно змея на груди с глазами яркими. И манит, и страшит.
Сколь живет в Степановом доме, судьбе не верит. В будущее глядеть страшится.
Что ждать от Доли-Недоли своей? Через год шагнуть, через два… А если небеса и дюжину, и другую годов отмерят, что ей, седой да сгорбленной, в грешницах да ведьмах ходить? Не нужна она будет Степану, сыну Максима Строганова. Сейчас, пока цветет ее женское нутро, пока Мать-земля не вернула себе силу ее, прижимает полюбовник к себе крепко, отпускать не хочет… А надолго ли? Протечет время-кровушка, потеряет она красу последнюю. Что ж тогда?
Полночи Аксинья, томимая одиночеством, просила птиц щебетать погромче, отгоняла жуков, давила змей. Нет разговора страшней того, что ведет человек сам с собой. Укоряет резче, бьет больней и довести себя может до беды.
* * *
Под ногами чавкала, квакала, пела сырые песни болотная жижа. Сапоги вязли в ней, но двое мужчин все шли и шли, не слушая ее напевов.
– Степан, что делать-то будешь? – Голуба покрутил головой, высматривая просвет среди чахлых березок и елей.
– Дальше идти. Если трясина не сожрет.
– Я не о том… Отцовой воле противиться нельзя, сам знаешь. Максим Яковлевич крут на расправу.
– Теперь не отступится. Будет прижимать меня к ногтю, в этом для него самая сладость. Того мальчишку слабого крутил-вертел, а здесь мужика бородатого…
Несколько дней назад пришло от батюшки письмецо, и Степан вспомнил самые худые слова, что узнал на просторах от Москвы до Тюмени. Не мог сказать сие в глаза, через бумагу, через письмо, чтобы проклятия свои старший сынок втоптал в землю, подумал да покорно согласился.
«В больших летах ты, сын мой беспутный. Степка, еще той весной сказал я тебе, что благотворен будет для тебя брак. Приискал я невесту, дочку доброго московского гостя[66] Осипа Иванова Козыря. Он дает за дочерью богатое приданое – три солеварни, десятины земли, сколько не упомню, рублишек изрядно, пять сундуков рухляди, платья да утвари. Не тебе, волоките, курощупу, известному на многие земли далее от Перми, нос воротить да выбирать невесту. Я в твои годы был мужем и отцом, не помышлял о жизни греховной и бесполезной для земли нашей, рода и Господа.
Твой брат, хоть и младше тебя, давно женился и плодится, как подобает доброму христианину. Один ты, Степка, бесово племя, вымесок мой, след греха моего и … – дальше было не разобрать, все черкано, в гневе или спешке, – зря топчешь землю и не склоняешь головы пред отцом своим. Мать твоя присоединяет свой голос к моему наказу: решить вопрос с женитьбой надобно до Рождества Христова, наша с Осипом Ивановым изустная договоренность истлеет, как старое исподнее. Я жду тебя по первому снегу, хочу дать тебе родительское благословение».
Он столько раз читал его, что запомнил, точно Первый псалом. Зачем мачеху матерью назвал и столько словес нагородил?
– Вот так. – Степан хмыкнул, в тот же миг оступился, потерял равновесие и упал туда, где вздымались желтые пузыри.
– Да что же ты!
– Все, утопну, – бодрился, хохотал Степан, а сам чуял, как затягивает болото, как смеются водяные черти, предвкушая пир.
Тяжелые сапоги, бархатный кафтан тянули его туда, в преисподнюю. Левая здоровая рука хваталась за траву, чахлые деревца, а правая беспомощно била по черной влажной нетверди.
– Ты сиди тихо, не барахтайся. Сейчас вытащим тебя, не боись. – Голуба говорил спокойно и ясно. Степан в очередной раз возблагодарил Господа за друга, надежного, сильного, точно Камень-горы.
Голуба отыскал березку – деревце покрепче среди чахлых сородичей, вытащил топорик да срубил у самой болотистой земли.
– Ты тихо сиди.
– Сижу, у Бога прощения прошу, грехи считаю.
– Эт надолго, – хмыкнул Голуба.
Степан чувствовал, что все глубже увязает в болоте, что друг не успеет вытянуть его, спасти, уберечь от нечистой силы. Жижа чавкала, смеялась уже возле его шеи, когда Голуба наконец-то подошел.
– Голуба, сделаешь, братец? Найдешь в покоях моих – здесь, на заимке – грамотку. Ключ под второй половицей. Там подпись мою поставишь и
