Елена Арсеньева - Последний дар любви
– Почему не сдаешь знамени? – мягко спросил фон Вольский. – Тебе же трудно. Преображенец донесет знамя.
– Ваше высокоблагородие, – отвечал Теличкин, еле держась на ногах, – негоже, чтобы знамя наше нес знаменщик чужого полка.
– Да ты сам-то донесешь ли?
– Должен донести, – твердо произнес Теличкин, – и донесу.
Когда ослабевая, теряя сознание, Теличкин ставил знамя во дворце на место, к нему вышел Александр Николаевич. Он долго смотрел на знаменщика и наконец проговорил сдавленно, уже не скрывая слез:
– Неимоверные молодцы!
– Откуда мне было знать, что эти проклятущие немцы запоздают? – огрызнулся светловолосый молодой человек, отступая к окну и затравленно озираясь, словно ожидая нападения. – Машинка сработала вовремя, я ее на шесть двадцать поставил, она и грянула!
– Грянула! – передразнила маленькая женщина с гладко зачесанными темно-русыми волосами. – Грянула, да мимо! И это уже второй раз, второй раз, Халтурин, когда ты… – Она осеклась, задыхаясь от ярости.
В комнате находились несколько мужчин, они с откровенной неприязнью смотрели на человека по имени Степан Халтурин, а он не сводил глаз с этой женщины.
Она была очень некрасива. Большой лоб с зачесанными назад коротко остриженными волосами казался непомерно велик при мелких чертах лица. Маленький короткий подбородок – «заячий», или «подуздоватый», как выразился бы собачник, – делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены под редкими бровями и смотрели упрямо, напряженно и злобно. Она была в черном поношенном платье с крошечным белым воротничком, тесно смыкавшимся вокруг шеи. На шее надулись жилы, а лицо пошло пятнами. Только это и выдавало охвативший ее гнев – голос оставался тихим, ровным. Халтурину этот голос казался похожим на шипение разъяренной змеи.
Это была Софья Перовская. Вернее, стала такой…
Халтурин, большой, здоровый, молодой человек, откровенно боялся ее. Впрочем, Софья обладала редкостным даром внушать страх мужчинам, с которыми имела дело – подготавливала ли вместе с ними теракты (теперь она возглавляла террористическое ядро антиправительственной партии «Народная воля»), вела ли крамольную пропаганду, ложилась ли с ними в постель. Внушала страх, подавляла волю, делала их своими рабами, заложниками той ненависти, которую она питала к человечеству вообще и к каждому человеку в отдельности.
Год назад Халтурин слышал, как Софья вот таким же голосом сказала Александру Соловьеву перед тем, как послать его к Зимнему дворцу с заряженным револьвером, спрятанным под учительский вицмундир:
– Надеюсь, вы понимаете, что живым вам лучше не возвращаться. А станете болтать – везде достанем.
Перовская была убеждена, что Соловьев живым не вернется: убьет императора – его пристрелит охрана, нет – покончит с собой. Ее вдохновляло беспрекословное послушание студента Поликарпова, которому два года ранее поручили ликвидировать полицейского агента Сембрандского. Поликарпов его выследил, приблизился и выстрелил из револьвера. Пуля, ударившись агенту в грудь, скользнула рикошетом в сторону. Удивленный студент выстрелил еще и еще. Агент в ответ лишь улыбнулся. Расстреляв по неуязвимому противнику весь барабан, последнюю пулю Поликарпов пустил себе в висок, зная, что после такого позора к своим лучше не возвращаться. Все равно убьют! Откуда ему было знать, что жандармы под одеждой часто носят стальной панцирь? А выстрелить противнику в голову он просто не догадался. Вот растяпа!
Соловьев оказался таким же растяпой, может, еще похлеще. Точно был выверен маршрут утренних прогулок императора вокруг Зимнего. Как правило, ненавистный народникам сатрап оставался один – охрана держалась в почтительном отдалении. Оставалось подойти к ему как можно ближе и расстрелять в упор из револьвера. Соловьев успел выпустить четыре пули, прежде чем набежала охрана, – и все пули мимо! Жандарм плашмя ударил его шашкой по голове. Соловьев упал, но сознания не потерял и попытался перерезать себе горло обломком бритвы, спрятанной в рукаве, однако и этого не успел. Правда, судя по тому, что арестов среди его товарищей не последовало, на допросах он молчал. Окольными путями удалось выведать, что Соловьев угрюмо заявил судебному следователю, уверявшему, что чистосердечное признание облегчит его участь:
– Не старайтесь, вы ничего от меня не узнаете, я уже давно решил пожертвовать своей жизнью. К тому же, если бы я сознался, меня бы убили мои соучастники. Да, даже в той тюрьме, где я теперь нахожусь!
И больше от него не добились ни слова.
Поликарпов и Соловьев были растяпами, конечно, но он, Халтурин, дважды растяпой! Ведь несколько дней назад он уже стоял у окна, выслушивая ругань Перовской. Но тогда Халтурин и сам понимал, что сплоховал, не сумел воспользоваться случаем разделаться с деспотом. А дело было как? Он столярничал в винном погребе Зимнего дворца (с великим трудом пристроился туда на работу, когда народовольцы решили устроить взрыв в винном погребе, расположенном как раз под парадной столовой), облицовывал стены, заодно пробивая в них шурфы для взрывчатки, как вдруг его позвали в кабинет царя. Сорвалась картина со стены – велено было взять молоток и гвоздь покрепче. Они находились вдвоем в кабинете – Халтурин и император. Сатрап сидел за письменным столом, перебирая какие-то бумаги, а Халтурин возился у стены: вешал картину. Минут десять провозился, и за это время как минимум десять раз мог бы тюкнуть деспота молотком по затылку. Почему не сделал этого?!
Она, эта змеища в образе женском, его только что не кусала от злости, узнав, что упущен такой случай. А Халтурин и сам не знал, что ответить. Может, ему стало жаль своих трудов, затраченных на подготовку взрыва? Сколько динамита натаскал из города! Проносил его на себе, прятал под одеждой, потом скрывал в своей постели и спал, можно сказать, на динамите, хотя от испарений у него адски болела голова. Да ладно, голова не отвалится, главное, в каморку рядом в погребом, где он жил, никто не совался. Халтурин завел дружбу с одним из жандармов, бывших при охране Зимнего, даже присватался к его дочке, ну вот по его протекции и заполучил подвальную комнатенку. Для дела – чего лучше!
А тюкни он в тот раз императора по голове, все усилия пошли бы прахом. И вышло бы, что он попусту ухаживал за рябой, глупой, толстой жандармской дочкой, а это было, наверное, самым для него тяжелым испытанием. Ну не нравились Халтурину толстухи, ему по вкусу были нежные, тоненькие, беленькие барышни, желательно из благородных. Может, оттого он в свое время разохотился на эту Перовскую, которая была из самого что ни есть благородного семейства, якобы даже губернаторская дочка, но это, конечно, вранье.
