Саша Карнеги - Знамя любви
Старый казак потряс седой головой, гадая, что за судьба ждет эту девушку со счастливыми глазами и заразительным смехом.
Патер Загорский закончил говорить и сел на стул, прислушиваясь к внезапному шуму, обрушившемуся на дом. Хлопали двери, топали ноги, раздавались громкие голоса, лаяли собаки. Эта суета была вызвана возвращением Казиного отца из Варшавы. Она подумала, что после уроков ей под шумок удастся улизнуть через черный ход на конюшню, куда наверняка придет Яцек.
– Я буду тебе очень признателен, Казя, если ты будешь повнимательнее.
Она ловко увернулась от нависшей над ее плечами руки.
– Теперь, моя дорогая, будь так добра, сделай краткое резюме событий, случившихся в тот несчастный день в Торуне.
Он ждал. Шум снаружи становился все громче и громче, как ураган он пронесся по коридору и, наконец, затих в противоположном крыле усадьбы. Казя задумалась. Она почти не слушала убаюкивающий голос учителя и сейчас с трудом припоминала суть случившегося. Кажется, лютеране напали на иезуитов. Или наоборот? В эту минуту Казе было не до религиозных распрей.
– Я жду, Казя.
Тетушкины мопсы затеяли на лестнице шумную возню. Патер Загорский, поморщившись, пошевелился. Башмаки скрипели и жали ногу, тело давшего обет безбрачия служителя церкви покрылось потом, он старался не замечать выбившихся из прически локонов на нежной девичьей шее.
– Ты слушала, что я говорил, Казя?
– О, патер, вы рассказали мне так много интересного этим утром, что я не смогла все запомнить, – ее лицо озарилось улыбкой, которую он так любил.
– Еретики, – сказала она. – Это все из-за еретиков.
– Что все?
– Ну, беспорядки в городе.
– Давай освежим твою память, моя милая. – Он украдкой вытер потные ладони о полу сутаны и продолжал: – Орден иезуитов устроил всеобщее шествие по улицам Торуни, торжественно пронося перед горожанами тело Христово. Возглавлявший их священник справедливо настаивал на том, что еретики должны преклонить колена, когда шествие будет проходить мимо их жилищ.
Он ждал.
– Ну?
– Они отказались, – попыталась угадать Казя.
– Да, будучи лютеранами, они имели нахальство отказаться. Произошли беспорядки.
– Вы имеете в виду, что они подрались? – поправила Казя, любившая точность.
Он кивнул, и его длинное лицо исказилось от гнева.
– Их всех надо сжечь, – проскрежетал он. – Их надо пытать за то, что они осмелились поднять руку против Бога.
В уголках его рта запузырилась слюна. Казя тихонько отставила свое кресло подальше. Стоило ему заговорить о религии, и он начинал выглядеть сумасшедшим.
– Учение протестантов проклято Богом, – сказал он, вскакивая на ноги и расхаживая по комнате. – Прокляты они сами, прокляты те, кто следует за ними в их ереси.
Он остановился около нее, его глаза горели.
– Ты как добрая католичка должна понимать это.
– Но... – начала она и остановилась.
Было не время завязывать теологическую дискуссию. Комната была душной, от патера Загорского пахло потом еще больше, чем обычно, и, кроме того, их урок уже подходил к концу.
– Мы должны быть абсолютно беспощадны к еретикам, – сказал он с холодной свирепостью, – ибо только так мы можем вернуть поляков в лоно истинной веры.
Он должен был повысить голос, чтобы перекричать сумятицу, вновь возникшую в коридоре: ее отец ревел, как бешеный бык, требуя шляпу, плащ и сапоги для верховой езды. Казя с тоской смотрела на дверь, ее ноги нетерпеливо переминались под столом, пальцы нервно теребили замусоленное перо. Патер Загорский пожал плечами и сказал:
– Вряд ли мы сможем еще что-нибудь сделать этим утром, – и добавил с внезапным суховатым юмором. – Ты, кажется, хорошо слышала, что от твоего отца сейчас лучше держаться подальше. Собери свои вещи, Казя, и можешь идти. Яцек наверняка тебя ждет.
Иезуит глубоко вздохнул, когда девушка радостно выбежала из комнаты. Он собрал книги и водрузил их на полку, печально вперив взгляд в их тусклые выцветшие корешки. Как можно было заставить ее думать о еретиках и о их нечестивом поведении, когда за окном весело сияло солнце, а лошади были готовы нестись по лугам что есть духу. Он вновь вздохнул, сознавая трудность стоящей перед ним задачи и завидуя этому старому язычнику Фомину, чья близость к девушке давно превратилась в его несбыточную мечту. Надвинув черную шляпу на седую макушку, он вышел на свою обычную утреннюю прогулку по окрестностям.
Казя нашла брата на конюшне среди ловчих птиц.
– Привет, лягушонок! – с радостным воплем он оторвал ее от земли и сжал так, что ей стало трудно дышать. – Дай посмотреть на тебя.
Он держал ее на вытянутых руках. Казя блаженно улыбалась ему в ответ. Они очень любили друг друга, и теперь ее переполняла радость, что он, наконец, вернулся домой после четырех долгих месяцев. Яцек Раденский был рыжеволосый, веснушчатый, не такой смуглый, как его сестра, но с теми же голубыми глазами и таким же маленьким прямым носом.
– Отец вернулся в ужасном настроении, – сказала она, отдышавшись.
– По сравнению с тем, что было во Львове, он сейчас как спящий ребенок. Видела бы ты его там! Я думал, его хватит удар, когда мы пришли на постоялый двор, и оказалось, что Баринские только что заняли две последние комнаты. Его, наверное, было слышно в Москве.
Смеясь и болтая, они медленно шли вдоль сидящих соколов со спутанными лапами.
– Не забыл меня, Генжиц?
Генжиц, любимый сокол Яцека, свирепо уставился прямо перед собой немигающими глазами, в которых не проскакивало искры радости или узнавания.
– Завтра ты снова полетишь охотиться, обещаю. Птица, нахохлившись, сидела на своей колоде, не изменив гордого дикого взгляда.
– Ты не возьмешь ее лаской, – сказала она.
Сокол заладил свое хриплое «кэк-кэк-кэк», быстрыми движениями поворачивая голову и одновременно стараясь высвободить лапы от опутывающих их веревок.
– Он хочет вырваться отсюда.
Казя вытянула вперед затянутую в перчатку руку. Благородная птица с подозрительным взглядом соскочила с колоды, при этом колокольчик у нее на шее тихонько зазвенел.
– Ведь хочешь, красивый мой?
Она ласково погладила теплые перья на его груди.
– Хочешь летать на солнышке, а не сидеть здесь.
– Тот же самый лягушонок, – сказал ее брат влюбленно. – Вечно хочет кого-то освободить.
В другом конце длинной конюшни мальчики-конюхи рассыпали свежую солому, и было слышно, как лошади громко жуют кусочки сахара, принесенные Казей.
– Отец неудачно съездил в Варшаву, – сказал Яцек. – Покупателей на лошадей не нашлось. Не знаю почему, но, кажется, в Варшаве ни у кого нет денег. Купили нового жеребца, так он охромел по дороге домой. А тут еще евреи-ростовщики привязались со своими расписками. – Яцек рассмеялся. – В общем, путешествовали на славу.
