Жюльетта Бенцони - Марианна в огненном венке. Книга 2
— А ты тоже, сердце мое, ты женщина, нарушившая супружескую верность, — прошептал он. — Однако никто не собирается бросать тебя в воду…
Марианна вздрогнула, как укушенная змеей, и попыталась отстраниться от прижимавшего ее к себе тела.
Но он держал крепко, да еще оплел ее ноги своими, так что она смогла только воскликнуть:
— Ты сошел с ума! Я неверная супруга? Ты разве не знаешь, что я свободна? Что мой муж умер?
Она почувствовала, что теряет самообладание и ее охватывает невыразимый ужас. Догадываясь, что она готова закричать, Язон стал еще нежнее.
— Тише! Успокойся! — прошептал он возле ее рта. — Не находишь ли ты, что уже пора сказать мне правду?
Разве ты еще не убедилась, что я люблю тебя… и ты можешь мне во всем довериться?
— Но что хочешь ты, чтобы я сказала?
— То, что я должен знать! Конечно, до сих пор я не мог похвастаться особым взаимопониманием… Я был груб, несправедлив, жесток и неистов. Но я об этом так жалею, Марианна! На протяжении долгих дней, когда я, полумертвый, едва передвигался под солнцем Монемвазии, ожидая возвращения сил, которые не хотели возвращаться, я думал только о тебе, о нас… обо всем, что я так глупо испортил… Если бы я поверил тебе и помог, мы не были бы сейчас здесь. После завершения твоей миссии мы плыли бы теперь к моей стране, вместо того чтобы бесконечно блуждать по варварской степи. Итак, довольно глупостей, лжи и скрытности! Отбросим все, что нам мешает, как мы отбрасываем одежды, чтобы творить любовь… Это твою душу хочу я видеть обнаженной, любовь моя! Скажи мне правду. Пришла пора сделать это, если мы действительно хотим добиться настоящего счастья.
— Сказать правду?
— Да… Я помогу тебе. Где твой ребенок?
Ее сердце пропустило один удар. Она всегда знала, что рано или поздно Язон задаст этот вопрос, но до сих пор она старалась об этом не думать. Она понимала, что он прав, что лучше сразу покончить с недоразумениями и тогда все станет на свои места. Но совершенно необъяснимо она отступала перед словами, словно девочка на краю канавы, чья глубина ее пугает…
— Мой ребенок… — медленно начала она, подыскивая слова, — он у…
— У своего отца, не так ли? Или по меньшей мере у того, кто захотел стать его отцом? Он у Турхан-бея… или, позволь мне говорить напрямик, у князя Коррадо?
Снова воцарилась тишина, но тишина уже нового качества. Внезапное облегчение, чистые ноты избавления от недуга прозвучали в голосе Марианны, когда она робко спросила:
— Как ты узнал? Кто сказал тебе?
— Никто… и все. Особенно он, я думаю, этот человек, выбравший рабство, чтобы попасть на мой корабль.
Он не имел никаких оснований вытерпеть то, что ему пришлось перенести из-за меня и других, если бы он не интересовался кем-то… и этим кем-то была ты. Безусловно, я не сразу это сообразил. Но опутавшая тебя густая сеть непонимания внезапно исчезла в то утро во дворце Хюмайунабад, когда я встретил верную служанку князя Сант'Анна, сияющую от радости и гордости, несущую наследника этих князей к простому купцу неопределенной национальности, которого в нормальных условиях ребенок не должен был интересовать до такой степени, что он забросил из-за него все текущие дела.
Но ты, Марианна, когда ты узнала правду?
Тогда она заговорила. Повторив недавний рассказ Жоливалю, она дополнила его всем, что хранила в памяти и душе, чувствуя при этом невыразимое облегчение.
Она описала все: ночь у Ревекки, требования князя, пребывание во дворце Морузи, соглашение между ней и ее супругом, козни английского посла, гостеприимство, оказанное ей во дворце на берегу Босфора, и, наконец, внезапный отъезд князя с ребенком, которого он посчитал отвергнутым матерью как раз в тот момент, когда в ней пробудилась материнская любовь. Она рассказала так же, как боялась реакции Язона, если бы он узнал, что она вышла замуж за черного…
— Мы решили расстаться, — добавила она, — зачем же в таком случае сообщать тебе об этом и рисковать еще больше разгневать тебя?..
Он невесело улыбнулся.
— Разгневать меня? Значит, в твоих глазах я всего лишь работорговец? — сказал он с горечью. — И ты, очевидно, никогда не поймешь, что в отношении этих негров, среди которых я провел юность и которым я обязан лучшими минутами детства, я считаю вполне нормальным быть их хозяином и все-таки любить их? Что касается его…
— Да, скажи мне, что ты испытываешь, когда думаешь о нем?
— Я не могу сказать определенно. Некоторую симпатию… уважение за его мужество и самоотречение. Но также и гнев… и ревность. Он слишком велик, этот человек! Слишком благороден, слишком далек от других, простых искателей приключений, как я… слишком красив также! И кроме того, он, несмотря ни на что, твой супруг. Ты носишь его имя перед Богом и людьми.
Наконец, у него твой ребенок, частица твоей плоти… частица тебя! Видишь ли, иногда бывают моменты, когда я думаю, что этому великому добровольному мученику чертовски везет…
В голосе моряка внезапно послышалась грусть, такая тяжелая и горькая, что она потрясла Марианну. Инстинктивно она покрепче прижалась к нему. Никогда еще, как в эти мгновения, она не ощущала, насколько она близка ему и до какой степени любит его. Она принадлежала ему безраздельно и, несмотря на все, что она выстрадала из-за него, она ни за что в мире не хотела, чтобы все произошло иначе, ибо страдания и слезы укрепляют любовь…
Пощипывая губами твердые мускулы на его шее, она пылко прошептала:
— Не думай больше об этом, умоляю тебя. Забудь все… Я же сказала тебе, что не останусь женой князя.
Мы разведемся. Он полностью согласен, и между свободой и мной осталась только благодаря новым императорским законам простая формальность. Теперь я буду иметь право быть с тобой навсегда. Весь этот кусок жизни исчезнет из моей памяти, как дурной сон…
— А ребенок? Он тоже исчезнет?
Она отстранилась от него, словно он ее ударил. И ему сейчас же показалось, что под нежной кожей молодой женщины каждый мускул напрягся и окаменел. Но так было только мгновение. Глубоко вздохнув, она снова прижалась к нему, обняв изо всех сил в примитивной потребности ощутить реальность их существования вдвоем, долго не отрывала губ от его рта, затем еще раз вздохнула.
— Сколько себя помню, я знала, мне кажется, что никакая радость, никакое счастье не приходит само собой и рано или поздно за все приходится платить. Этому научил меня, когда я была еще совсем маленькой, старый Добс, конюший в Селтоне.
— Конюший-философ?
— Философ — слишком громко сказано. Это был забавный добряк, полный нажитых с годами мудрости и здравого смысла, малоразговорчивый и выражавшийся главным образом пословицами и поговорками, собранными по всему свету, ибо в молодости он служил матросом, в основном у адмирала Корнуэлса. Однажды, когда я хотела во что бы то ни стало поехать на Огненной Птице — самой красивой и самой пугливой из наших лошадей, и когда я начала наливаться гневом из-за того, что он мешал мне это сделать, Добс вынул изо рта постоянно торчавшую там трубку и совершенно спокойно сказал мне:
