Дональд Маккейг - Ретт Батлер
Джеффери повторил:
— Мистер Хейнз — джентльмен.
— Уж конечно. Джентльмены не надрезают пулю и нипочем не кладут двойной заряд. Ну, который из этих пистолетов заряжал мистер Хейнз?
— Я заряжал тот, который ближе ко мне, — произнес Джон.
В лесу послышался звук рожка, долгий, торжествующий звук — таким охотники на лис оповещают о своей добыче. Минуту спустя выкатилось, разбрызгивая воду из-под колес, открытое ландо. Два молодых кутилы стояли между сиденьями; тому, который дул в почтовый рожок, пришлось его бросить и ухватиться за спинку, иначе бы он не удержался и полетел головой вниз при резкой остановке.
— Эй! Неужели мы пропустили все веселье? Пожилой человек, сидящий на козлах, хихикнул.
— Разве я не говорил вам, что мы приедем вовремя? Полковнику ли Джеку не найти этих подлецов?
При жизни жены, Фрэнсис, полковник Джек Раванель был уважаемым человеком, на плантациях которого успешно выращивался рис. Но ее убили. Был ли его нынешний разгульный образ жизни следствием тоски или, напротив, устранения присмотра со стороны жены — сказать трудно. Причем в Чарльстоне, где пьянство было под запретом только для духовенства, полковник Джек Раванель оказался самым отъявленным пьяницей. В городе, где любой порядочный джентльмен играл, Джек умудрился стать нежелательной персоной во всех уважаемых игорных домах. Но Джек был прирожденный лошадник, и поэтому помешанный на лошадях Чарльстон прощал ему многие грехи.
Джон подошел к ландо. — Господа, это дело чести. Соблюдайте нормы приличия.
Молодые люди, прибывшие с полковником, были одеты в короткие парчовые сюртуки, яркие галстуки с широкими, как у шарфа, концами и брюки настолько узкие, что не требовался гульфик. Хотя Джек Раванель годился им по возрасту в отцы, он был одет так же.
— Деревенская девка подзалетела, и сразу дело чести? — Парень затрубил в рожок, — Да ладно тебе, Джон Хейнз. Это очередной розыгрыш Ретта, только и всего.
Джон рассвирепел.
— Генри Кершо, это оскорбление. Вы здесь незваный гость.
Но здоровяка Генри остановить было непросто.
— Хочешь сказать, кузен Ретт доведет дело до конца? Будь я проклят, завтра все успокоится! Ретт, это ты? Тебе не холодно? Мы черт знает сколько времени ехали по проклятому болоту. Полковник Джек утверждает, что раньше он был владельцем этой земли. Должно быть, он тогда не пил. Эдгар Пурьер, это ты вылакал весь виски?
Том Джеффери спросил:
— Мистер Хейнз, тут так всегда бывает?
— А, тот самый янки, о котором мы слышали? — обратился к нему Генри Кершо.
— Да, сэр. Из Эмити, штат Массачусетс.
— Что ж, человек не выбирает, где ему родиться. Скажи, ты хотя бы не из тех чертовых аболиционистов?
Ретт Батлер жестом заставил Джона молчать и спросил без всякого выражения:
— Эдгар, Генри, Джек, вы пришли посмотреть, как я умру?
Эдгар Пурьер изобразил извиняющееся выражение.
— Джек обещал, что это будет всего лишь шутка, Ретт!
Он сказал, что ты никогда не станешь стреляться из-за…
— Шутка, Джек? Стоит отцу узнать, что ты в этом замешан, он живо тебя упрячет в исправительный дом.
— Дорогой Ретт! Не говори так сурово со стариной Джеком!
— Генри Кершо пьян и на все способен, когда он пьян.
Эдгар Аллан явился из любопытства. Эдгар всегда такой любопытный. Но непонятно, что заставило престарелого распутника подняться из теплой постели шлюхи в это холодное утро?
Улыбка Джека Раванеля была призвана вызвать расположение Ретта.
— Ретт, старина, я пришел вразумить тебя. Посидим, выпьем по-дружески, вспомним былые времена… Я говорил тебе, как восхищаюсь Текумсе? Вот это конь!
На мгновение Ретт, казалось, застыл в изумлении. Затем его губы сложились в улыбку, и вскоре он уже заливисто хохотал, перегибаясь пополам. Смех заразил и молодых людей.
Ретт вытер глаза.
— Нет, Джек, Текумсе ты не получишь. Джон, если меня убьют, лошадь твоя. Ну, Уотлинг. Выбирайте пистолет.
— Боже милостивый, — выдохнул Генри Кершо. — Ретт и вправду намерен довести это дело до конца. Глаза полковника Джека сузились. Он привязал своих лошадей на опушке леса.
Где-то в лесу рябчик гулко стучал по стволу дерева. Из-за реки вставало огромное солнце в клубах тумана, возвращая земле желтые, голубые и светло-зеленые краски.
Джон Хейнз на мгновение в немой молитве закрыл глаза и произнес:
— Приготовьтесь, джентльмены!
Шэд Уотлинг, ничего не понявший в смехе Ретта, осознал одно: ловушка захлопнулась, но добыча ускользнула. Взяв в руку пистолет, он принялся придирчиво его рассматривать.
— «Молодой хозяин» Батлер… Боже, как ниггеры лебезили перед ним!
Второй длинноствольный пистолет лежал в руке Ретта. Улыбка Ретта была настолько широкой, что казалось, она перетекает по обнаженной руке до самого дула, отчего и пистолет вроде заулыбался.
Ранним утром на берегу реки спина к спине стояли двое мужчин: один коренастый и сердитый, другой — полуобнаженный и улыбающийся. Каждому предстояло сделать двадцать пять шагов. Солнце поднимется над горизонтом, и Джон Хейнз отдаст команду повернуться и стрелять.
Дуэлянты разошлись на двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять шагов. Солнце зависло на горизонте.
— Мне ни в жизнь не поверят дома в Эмити, — прошептал Том Джеффери.
Невыразимо медленно солнце карабкалось вверх, пока белое пространство не открылось между его краем и берегом реки. Звучным голосом Джон Хейнз скомандовал:
— Джентльмены! Оборачивайтесь! Стреляйтесь!
Порыв ветра отбросил волосы Ретта назад.
Шэд Уотлинг первым спустил курок — и клуб дыма окутал дуло его пистолета.
За девять лет до этого
Заметив нетерпеливый жест отца, старший сын Лэнгстона Батлера приготовился к порке. Он снял рубашку и аккуратно положил ее на спинку стула. Мальчик повернулся, оперся ладонями о письменный стол отца, но тонкая кожаная обивка даже не промялась под его весом. Он сосредоточил свое внимание на отцовской хрустальной чернильнице. Оказывается, целая вселенная боли и отчаяния может уместиться в одной чернильнице. Первый обжигающий удар застал его врасплох. Чернила доходили до половины хрустальной чашечки. Ретту хотелось знать, сможет ли отец остановиться. Взор мальчика затуманился, чернильница поплыла перед глазами от слез.
В этот раз отец все-таки остановился. Сжимая руки, Лэнгстон Батлер швырнул трость на пол и прокричал: — Видит Бог, не будь ты моим сыном, почувствовал бы на себе ременный кнут!
В свои двенадцать лет Ретт стал уже высоким юношей. Его кожа была темнее, чем у отца, а густые, черные как смоль волосы свидетельствовали о присутствии в жилах индейской крови. Хотя спину мальчика сплошь покрывали багровые полосы, он не просил пощады.
