Робин Максвелл - Синьора да Винчи
От неожиданности я резко обернулась — Лоренцо поднимался вместе со мной.
— Ты еще не бывал у Сандро. Но художнику все прощается.
Затаив дыхание, я заклинала, чтобы не наткнуться в гостиной на беспорядок, и попутно размышляла: «Это что-то новенькое: я веду мужчину в свои личные покои — и не кого-нибудь, а самого Лоренцо де Медичи!»
На первом этаже он огляделся и решительно направился к живописно вышитой гардине, доставшейся мне по наследству от маменьки.
— Что ты так смотришь? — обернулся он ко мне. — Ты, кажется, хотел сходить за лакомством синьоры Серрано…
— Конечно-конечно… — пробормотала я и стала подниматься на третий этаж.
Очень скоро я вернулась с известием, что мы прикончили все до последней оливки и виноградины. Лоренцо стоял у окна спиной ко мне и чрезвычайно увлеченно что-то рассматривал. Услышав мои шаги, он обернулся, и на его лице я прочла явное замешательство. Он держал в руках книгу.
— У тебя есть список с «Асклепия», — полувопросительно произнес он.
Кровь схлынула с моих щек.
— Вероятно, есть, — пролепетала я, — если только он не ваш собственный…
Это была жалкая шутка, что и говорить. Лоренцо усмехнулся, но уже по-другому — мрачновато, безрадостно.
— Это алхимическое произведение, — заметил он.
— Кое-кто даже считает его еретическим, — прибавила я. — Хотя его многие читали.
— Но читали в латинском переводе, а этот на греческом. Стало быть, ты читаешь «Асклепия» по-гречески…
— Видимо, да, — еле слышно согласилась я.
Книга была из числа тех ценных томов, которые папенька и Поджо Браччолини переписывали много лет назад.
— Твой отец, должно быть, и вправду большой ученый, — произнес Лоренцо.
Он принялся разглядывать меня с неподдельным любопытством, как ребенок игрушку-головоломку, а я тщетно придумывала способ увести в сторону ход его мыслей, опасный для моего нового воплощения.
— Я хотел бы пригласить тебя к себе, — наконец сказал Лоренцо, — на семейный ужин. С нами будет отец, Сандро и еще несколько гостей. Через два дня, к вечеру. С чего ты разинул рот?
— Разве я разинул?..
— Лягушке впору запрыгнуть.
— Вы приглашаете меня во дворец Медичи — любой был бы ошеломлен.
— Катон, за одно только утро мы с тобой обсудили обширный ряд научных тем, к тому же ты читаешь «Асклепия» по-гречески. Я не вижу ничего странного в том, что подобный человек сядет за мой стол и разделит со мной ужин.
— Что ж… — не нашла я лучшего ответа.
— Мне пора, — обняв меня на прощание, объявил Лоренцо. На лестнице он обернулся и ослепительно улыбнулся. — Вот видишь, я оказался прав — мы теперь друзья.
Через два дня, заперев лавку и отправившись — новообретенной походкой — по улицам Каппони и Гвельфа, я все еще не могла поверить в происходящее. Затем я свернула на улицу Ларга, необычайно широкую и оживленную, где все тем не менее дышало величавостью и спокойствием, а здания впечатляли размером и пышностью.
Справа остался аскетичный фасад монастыря Сан-Марко. Оттуда донесся согласный хор распевающих псалмы голосов. Далее следовали несколько скромного вида домов и лавка дорогих шелков без вывески. Видимо, ее постоянные посетители давно знали адрес и не нуждались в дополнительных внешних приметах.
Зная, что дворец Медичи где-то совсем близко, я начала высматривать стражей, но уже в следующий момент по правую руку от меня вырос внушительный дворец, а ни одного охранника или воина поблизости я так и не приметила.
Возле этого огромного трехэтажного особняка, под лоджией, опоясывавшей угол здания, стояло множество людей. Часть их разместилась на встроенных в наружную стену каменных скамьях. Все громко разговаривали и отчаянно жестикулировали, отстаивая собственное мнение. Были среди них и такие, кто, сблизив головы, тихо и поспешно обсуждал какие-то дела. Здесь, под угловым балконом дворца Медичи, шли торги: предприниматели заключали сделки. Теперь я заметила, что через парадные ворота купцы беспрестанно входили и выходили на улицу Ларга.
Я подошла к дворцу совсем близко, так что можно было притронуться рукой. Его первый этаж, сложенный из таких грубо отесанных глыб, словно их вырубили и привезли сюда прямо из каменоломни, более походил на крепость. Над ним, прорезанный чередой высоких закругленных окон, был надстроен из гораздо лучше обработанного камня второй этаж. Третий, украшенный еще большим количеством окон, был приятен глазу своей элегантностью.
Вдоволь налюбовавшись на распахнутые парадные ворота и насмотревшись на вакханалию коммерции, я направилась к внутреннему дворику, где меня ждало новое удивление. Посреди обнесенного стройными колоннами прямоугольника гордо высилась на пьедестале бронзовая статуя обнаженного юноши — ее было прекрасно видно с улицы.
Меня никто ни о чем не спросил и не остановил, и я беспрепятственно вошла во дворик. Вокруг с четырех сторон возвышались этажи дворца. Над мощными арками и колоннами тянулся ряд окон, а увенчивал его портик с балюстрадой.
Справа от главного входа на первом этаже располагалась неприметная дверь с лаконичной вывеской «Банк». Через нее то и дело входили и выходили представители торговой гильдии.
«Ну разумеется, — подумала я, — Медичи изначально были банкирами. Где найти лучшее пристанище для флорентийского филиала, нежели под кровом семейной твердыни?»
Я приблизилась к статуе и увидела, что она воплощает даже не юношу, а отрока, возрастом сравнимого с Леонардо. У его ног, как и в саду, где мой сын позировал для учеников Верроккьо, лежала отрубленная голова некоего жуткого гиганта.
«Вероятно, так изобразил Давида и поверженного им Голиафа другой скульптор», — решила я.
За свою жизнь я видела очень мало изваяний, но талант художника был очевиден даже моему неискушенному глазу. Впрочем, если не считать меча в руке юноши и камня в его праще, он, по моему мнению, мало напоминал ветхозаветного персонажа. Его голову украшала шляпа с полями, из-под нее на плечи Давида падали нежные девические локоны, а сам он стоял, опершись рукой о бедро, в такой небрежно-развязной позе, что казалось, будто он хлебнул изрядно вина, а вовсе не обезглавил в схватке богатыря филистимлянина. От этого Давида веяло женоподобием.
— Великий Донателло, — пояснил за моей спиной Лоренцо. Я сразу узнала голос своего нового друга. — Его «Давид» — первое за тысячу лет публичное изваяние. Мой дед благоволил многим художникам, но больше всего он жаловал именно Донателло. Они даже завещали похоронить их рядом… и теперь лежат бок о бок.
