Элизабет Вернер - Любовь юного повесы
Любовь! Высокое, чистое значение этого слова осталось чуждо сыну Салики. Едва научившись чувствовать, он стал жить под опекой матери, так постыдно игравшей любовью своего мужа, а женщины, с которыми она водилась у себя на родине, были не лучше ее. Его дальнейшая жизнь с матерью, скитальческая, полная приключений, без уверенности в завтрашнем дне, окончательно убила в его душе остатки лучших человеческих качеств; он уже умел презирать, не научившись любить, и теперь заслуженное унижение казалось ему оскорблением.
– Сопротивляйся сколько угодно! – пробормотал он. – Ты борешься с собой, я это вижу и чувствую, а в такой борьбе не бывает победителей.
Легкий шорох в дверях заставил Гартмута оглянуться. На пороге стоял посланник и обводил взглядом комнату. Он пришел за женой, предполагая, что она еще здесь. Увидев Гартмута, он остановился на мгновение в нерешительности, но потом вполголоса проговорил:
– Господин Роянов! Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.
– Я к вашим услугам.
– Я крайне удивлен, что вижу вас здесь, – начал посланник сдержанно, но тем оскорбительно-холодным тоном, от которого у молодого человека вся кровь прилила к вискам, как и при первой встрече.
Он угрожающе поднял голову.
– Почему же, ваше превосходительство?
– Вопрос, кажется, излишний. Как бы то ни было, я покорнейше прошу вас не ставить меня впредь в такое неловкое положение, как сейчас, когда принц Адельсберг представил вас мне.
– Неловким было мое положение, а не ваше! Я не хочу, чтобы вы считали меня нахалом, который вторгается в чужое общество. Вы хорошо знаете, что я имею право бывать в этом обществе.
– Гартмут фон Фалькенрид, бесспорно, имел это право, но обстоятельства изменились.
– Господин фон Вальмоден!
– Пожалуйста, потише! – остановил его посланник. – Нас могут услышать, а для вас, конечно, нежелательно, чтобы только что произнесенное мною имя долетело до чужих ушей.
– Действительно, в настоящее время я ношу имя матери, на которое имею несомненное право, но если я отказался от того, другого имени, то единственно из деликатности…
– По отношению к вашему отцу, – договорил Вальмоден с резким ударением.
Гартмут вздрогнул; он до сих пор не мог спокойно переносить напоминание об этом.
– Да, – коротко ответил он, – и, признаюсь, мне было бы неприятно, если бы что-нибудь вынудило меня забыть эту деликатность.
– Это единственная причина? Ведь в таком случае ваше присутствие здесь неуместно.
Роянов с гневным жестом подошел к посланнику.
– Вы друг моего отца, я звал вас в детстве дядей, но вы забываете, что я уже не мальчик, которому вы могли делать выговоры и давать наставления. Взрослые люди считают это оскорблением.
– Я не намерен ни оскорблять вас, ни вспоминать о старых отношениях, которые мы оба считаем несуществующими, – холодно сказал Вальмоден. – Начиная этот разговор, я хотел только втолковать вам, что мое служебное положение не позволяет мне видеть вас при здешнем дворе и молчать. Мой долг – все рассказать герцогу.
– Что именно?
– Многое, чего здесь не знают и что, конечно, осталось неизвестно и принцу Адельсбергу. Прошу вас не горячиться! Я решусь на это только в крайнем случае, потому что обязан щадить друга. Я знаю, как тяжело он перенес известное вам происшествие, случившееся десять лет назад; теперь оно забыто и похоронено у нас на родине, но если вдруг воскреснет и будет предано гласности, полковник Фалькенрид не переживет этого.
Гартмут побледнел, и дерзкий ответ замер на его губах. Его отец не переживет этого! Он слишком хорошо понимал истину этих страшных слов, и на минуту они отодвинули на задний план даже оскорбительный характер разговора.
– Я не обязан никому, кроме отца, давать отчет в том поступке, – сказал он, едва владея голосом.
– Он едва ли потребует его: сын для него умер. Но оставим это. Я говорю главным образом о том времени, когда вы с матерью жили на довольно широкую ногу в Риме и Париже, несмотря на то что румынские поместья были проданы с аукциона.
– Вы, кажется, всеведущи! – воскликнул Роянов с крайним раздражением. – Мы не подозревали, что находимся под таким бдительным надзором! Впрочем, мы жили на остатки своего состояния, которые удалось спасти.
– Никаких остатков не было!
– Это неправда! – гневно закричал Гартмут.
– Это правда! – резко возразил посланник. – Весьма возможно, что ваша мать не хотела открывать сыну источники, из которых черпала средства для жизни, и намеренно оставляла его в заблуждении, но я знаю эти источники. Если вам они неизвестны, тем лучше для вас.
– Не смейте оскорблять мою мать! – вне себя крикнул молодой человек. – Иначе я не посчитаюсь с вашими сединами и потребую от вас удовлетворения…
– В чем? Не в том ли, что я утверждаю факт, который могу доказать? Бросьте эти глупости! Это была ваша мать, она умерла, а потому не станем больше касаться этого вопроса, хотел бы только задать вам один вопрос: намерены ли вы оставаться здесь и после нашего разговора и вращаться в обществе, в которое вводит вас принц Адельсберг?
Гартмут побледнел при намеке на неизвестные источники средств, на которые жила его мать; немой ужас, с которым он смотрел в лицо говорящему, доказывал, что он в самом деле ничего не знал, но сейчас к нему вернулось самообладание. Его глаза загорелись и уверенно встретили взгляд противника.
– Да, я остаюсь! – решительно ответил он.
Посланник, очевидно, не ждал от Гартмута такого упорства и считал дело более легким. Однако он не утратил спокойствия.
– В самом деле? Вы хотите остаться? Вы привыкли вести крупную игру и намерены и здесь… Тише, сюда идут! Подумайте, может быть, вы еще придете к другому, лучшему решению.
Он поспешно вышел в соседнюю комнату, в которой в эту минуту показался лесничий.
– Куда ты запропастился, Герберт? – спросил он. – Я везде ищу тебя.
– Я пошел за женой…
– Которая давно в столовой, как все добрые люди. Пойдем, пора и нам с тобой поужинать! – И Шонау с обычным добродушием подхватил шурина под руку и потащил за собой.
Гартмут тяжело переводил дыхание; он был так взволнован, что еле владел собой; стыд, ненависть, гнев клокотали в его груди. Намек Вальмодена поразил его как громом. Гартмут в самом деле думал, будто остатки прежнего богатства давали ему и матери средства к существованию, но не раз он закрывал глаза на то, чего не мог не видеть.
Когда мать освободила его от опеки строгого отца и дала ему неограниченную свободу, когда жизнь, исполненную долга, сменила другая, полная опьяняющих удовольствий, он стал жадными глотками пить из чаши наслаждений, ни в чем не отдавая себе отчета. Гартмут был еще слишком молод, чтобы разобраться во всем, а потом оказалось уже слишком поздно: привычка стала его второй натурой. Только теперь впервые ему дали понять, какую жизнь он вел так долго – жизнь искателя приключений, – и, как искателя приключений, его изгоняли из общества.
