Елена Арсеньева - Князь сердца моего
Звездочка та была одна на всем небе, как Анжель – на всей земле.
Главное – не терять присутствия духа, решила Анжель, постараться вспомнить, как вернуться в охотничий домик. Она немного подумала и быстро зашагала по едва различимой дороге... Впрочем, уже через несколько мгновений она ничего не могла различить – сгустилась ночная тьма.
Мороз вдруг унялся, воздух сделался тих и влажен. Анжель смертельно устала от своих блужданий по сугробам. Страшно хотелось лечь прямо на снег и хотя бы на миг смежить усталые вежды, однако Анжель уже слишком много видела людей, уснувших сладким сном в пуховиках сугробов, под колыбельную метели, потому и не поддалась этому смертельному соблазну.
Она шла и шла неведомо куда, стараясь только, чтобы волчий вой все время оставался за спиной, шла, укрепляя свою веру в то, что звери ее не сыщут, а при первом блеске зари ночной вор вернет дорогу на место, – и не поверила ни глазам, ни ушам своим, вдруг увидав впереди желтые огоньки и услышав рычание уже готового к прыжку зверя.
Волк! Он обошел ее, подстерег! Теперь ей не спастись.
Анжель резко развернулась, побежала, упала, запутавшись в валежнике, с трудом перебралась через ствол и снова пустилась бежать. И вдруг сырое похрустывание снега под ногами сменилось стеклянным скрежетом, и Анжель лишь тогда сообразила, что это река, что она провалилась под лед и ледяные объятия сковали ее от ног до пояса.
Прорубь или промоина? Впрочем, какая разница... так и так погибель...
Анжель всматривалась во тьму, пытаясь разглядеть берег. Что-то почудилось, она ринулась вперед, но дно ушло из-под ног, и Анжель беспомощно забарахталась, пытаясь ухватиться за хрупкий лед.
Шубка и тяжелые юбки тащили Анжель на дно, а освободиться от мокрого меха не удалось: она только вовсе обессилела. Едва уперлась руками о края проруби, как глубинное течение стало уволакивать ее под лед.
Теряя последнюю надежду, Анжель закричала, и... И совсем рядом ей откликнулся торжествующий вой. Чудилось, волк ухмылялся, чуя поживу.
Анжель повернулась, пытаясь уплыть как можно дальше от волка, но ощутила еще более холодные токи и поняла, что попала на стремнину.
Все. С этим ей уже не совладать. Или волк, или река – кто-то из этих двоих, равно алчущих, заберет себе ее тело. И, теряя разум от страха, Анжель издала нечеловеческий, предсмертный вопль, и сперва всего лишь эхом показался ей прозвучавший неподалеку отклик:
– Tiens ferme![41]
Нет, никакое эхо не могло облечь ее отчаянный вопль во французскую речь – как ни обезумела Анжель, это она все-таки сообразила.
– Держись, держись! – повторял незнакомец, и Анжель ринулась, ломая лед, к нему навстречу.
И вот наконец ее протянутые руки вцепились в мех шубы, а в ноздри ударил запах мокрого сукна.
Незнакомец крепко прижал к себе Анжель, сделал два-три мощных рывка и вместе с нею вырвался из смертельно-ледяных речных объятий.
Он отстранил от себя Анжель, вглядываясь в ее лицо, и вдруг громко, утробно расхохотался.
– Я так и знал, что еще увижу тебя! Так и знал! – послышался торжествующий голос, знакомый до тошноты, до отвращения, до смерти.
Лелуп.
Это Лелуп.
И волк.
Так он все-таки настиг ее, этот ночной хищник!
5
Роковая дама треф
Оливье де ла Фонтейн был из тех немногих счастливчиков, которые отправились из Москвы отнюдь не с пустыми руками. В его ранце было порядочно запасов: несколько фунтов сахару и рису, немного сухарей, бутылка водки. Однако основную тяжесть составляли сувениры: несколько драгоценных безделушек, и между прочими – обломок креста Ивана Великого, две серебряные чеканки, изображавшие суд Париса на горе Иде и Нептуна на колеснице в виде раковины, влекомой морскими конями. Кроме того, было у него несколько медалей и усыпанная бриллиантами звезда какого-то русского князя.
Еще в ранце хранился парадный мундир Оливье и длинная женская амазонка орехового цвета, подбитая зеленым бархатом. Оливье хотел выкинуть платье, но пожалел и оставил, выбросил только свои парадные белые лосины, предвидя, что они не скоро ему понадобятся.
Время показало, что он был прав: о парадах никто не помышлял, а из амазонской юбки Оливье сам сшил себе двойной жилет и простегал его; верхнюю же часть платья отдал какой-то маркитантке за бутылку рома. Еще он случайно разжился большим воротником, подбитым горностаем, но не переставал ругательски ругать себя, что вовремя не позаботился о хорошей шубе. И вот как-то раз судьба оказалась к нему благосклонна. Небольшая группа казаков, отправившись на разведку, слишком близко подобралась к колонне отступающих и уже изготовилась к нападению, когда из лесу показалась еще одна группа французов. Они были на сытых, резвых лошадях, и казаки сочли неблагоразумным связываться с превосходящими силами противника и повернули назад. Один из них отстал, и Оливье, пришпорив своего коня, кинулся на него. Прежде чем тот успел выстрелить, француз схватил его за ворот полушубка, но тут откуда ни возьмись появился громадный всадник в дохе (из вновь прибывших) и тоже ухватился за казака.
Испуганная лошадь выскочила из-под русского, так что тот повис между двумя всадниками, однако выскользнул из тулупа и рухнул на снег; но тотчас же, вскочив, задал стрекача с таким проворством, что за ним и конный не угнался бы. А Оливье и тот, другой всадник тянули трещавший по швам полушубок каждый к себе; и неведомо, сколь долго бы длилось сие соперничество, когда б краснорожий не вытащил из-за пояса пистолет и не наставил его весьма недвусмысленно на Оливье, вынудив того выпустить добычу. Оливье смотрел вслед победившему сопернику, удивляясь – куда это он скачет с меховым трофеем? И вдруг увидел в стороне укутанную попоною фигуру, неподвижно сидевшую на коне.
Победитель подскакал к ней и небрежно набросил на плечи полушубок. Жадность соперника, оказывается, объяснялась желанием одеть потеплее свою даму... ибо на том коне сидела женщина.
Оливье всегда был любопытен не в меру. Он подскакал к странной паре и отвесил низкий поклон и своему бывшему сопернику, и женщине.
– Простите, сударь, мою недогадливость и упрямство! – затрещал он. – Ради прекрасной дамы я и сам не замедлил бы раздобыть не только полушубок, но и... – Он осекся, потому что ему запечатали уста два взгляда: свирепый – мужчины и остекленевший – женщины.
Оливье сразу узнал ее. Ведь и в прошлый раз он видел ее в состоянии такого же тупого равнодушия, хотя на глазах у нее застрелился ее муж. Да и невозможно было забыть эти синие глаза с каймой длинных золотистых ресниц, эти тяжелые, словно из золота, кудри. Впрочем, сейчас волосы ее обвисли кудлатыми сосульками, а роскошное бархатное платье имело такой вид, будто его выстирали в грязной воде. И все-таки даже такая – нечесаная, неопрятная, смертельно усталая – она была красива какой-то трогательной красотой, и сердце Оливье заныло.
