Елена Арсеньева - Государева невеста
Раздался странный металлический звук. Савка испуганно встрепенулся, приоткрыл глаза, но это князь Федор всего лишь резким движением сложил походную подзорную трубу, некогда подаренную ему великим государем, и спрятал ее в чехольчик у пояса.
Руки его дрожали от ненависти. «Мальчишка, злобная тварь!» – думал он о том, по чьей воле отдавались бесчеловечные приказания, однако в глубине души понимал, что не только царя следует винить в напастях, одна за другой настигающих Меншикова. Двенадцатилетний мальчик лишь подписывал приказы: науськивали же его и лелеяли в нем жестокость враги Меншикова, которым все было мало и которые не оставляли его и во время пребывания в Раненбурге. Долгоруковы особенно старались погубить Алексашку, чтобы самим стать на той высоте, с какой был низвергнут всесильный временщик!
Федор зябко передернул плечами. Ноябрь на исходе, берет свое, как ни тепла выдалась осень! Пора ехать. Да и хватит торчать тут, на юру: не ровен час, какой-нибудь приметливый караульный углядит всадника, всякий день озирающего крепость сквозь подзорную трубу! Лучше быть поосторожнее.
Он заворотил застоявшегося коня, однако Савка не тронулся с места, глядел жалобно.
– Ну что еще? – мрачно спросил князь Федор, не сомневаясь, что его ждет какая-нибудь гадость.
Так и вышло.
– Письмо от дядюшки, – убитым голосом пробормотал Савка, робко глянул на барина, не осмеливаясь не то что подать письмо, но и вынуть его из-за пазухи.
Это было третье послание Василия Лукича, остававшееся не только без ответа, но и вовсе непрочитанным. Все они сопровождались кратким указанием князя Федора: «Засунь дядюшке в зад!» – чего Савка при всем желании исполнить не мог, однако письма на всякий случай хранил, зная, что господский нрав переменчив. Вот ведь еще совсем недавно за каждое из дядюшкиных писем князь Федор ну точно душу прозакладывал бы, а с тех пор, как встретился в Березае с ссыльным семейством светлейшего князя, все поставил с ног на голову. То рвался из Ракитного, будто сидел тут на горячих угольях, а то вернулся туда, и обоз вернул с полдороги, и с дядюшкиными посыльными даже не встречается под предлогом тяжелой болезни, ну а письма… про письма все понятно!
К изумлению Савкину барин вдруг протянул руку:
– Дай-ка погляжу. – И, пустив коня шагом, принялся читать.
«Федька, чертов сын!» – была первая фраза письма, от коей настроение молодого князя тотчас улучшилось. Однако чем дольше он читал, тем тяжелее становилось на сердце. «Пошто не даешь ответов, пошто не кажешь носа в Петербург? – вопрошал Василий Лукич гневно. – Государь о тебе осведомлялся раз и другой; кажется, нашему Ваньке удалось убедить его величество, что с тобою было поступлено не по-божески. Конечно, прямо сказать, что государь тебе обязан жизнию, было бы неловко: в конце концов, не кто иной, как ты подбил его на эту трижды клятую корриду. Опять же не скажешь, сколь многим обязан тебе государь в деле свержения нашего Левиафана. Твоя заслуга, увы, останется меж нами тайною, однако изумляет меня, что ты, весьма рьяно за дело бравшийся при его начале, теперь не желаешь насладиться плодами победы своея. Тут дела творятся прелюбопытнейшие!
Всеобщее мнение давно уже утвердилось, что Меншиков нажил состояние взяточничеством и казнокрадством. Теперь, после его падения, всплывает наверх многое, что прежде не смело показаться на свет.
В тайном совете еще 23 сентября было читано принца Морица Саксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншикову в день его ареста и оставленное им без внимания. Из этого письма открылось, что упомянутый Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и, кроме того, ежедневный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков [31], если Меншиков пособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и 9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившееся в покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. У него описали на двести пятьдесят тысяч одного столового серебра, восемь миллионов червонцев, на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней и всякого узорочья [32]…»
Князь Федор опустил письмо; ехал, повесив голову, и тяжелые мысли клонили ее ниже и ниже.
Ежели б не шел он мимо ограды, за которой Бахтияр пытался ссильничать княжну Марию, если б не увидел ее восхитительных ног, не заглянул в пленительные глаза – настигла бы Александра Данилыча кара, при которой все его нажитое стало объектом злобного любопытства и жадности чужой? Уже по одной заботливости, с которой Василий Лукич исчисляет описанные богатства, видимо, что не все, ох, не все они, будучи конфискованы, отойдут казне: немалое количество осядет в карманах и сундуках Долгоруковых, которые никогда не опровергали переносного значения своей фамилии, ведь «долгорукий» по-русски – вор!
«17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графа Головкина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру…» – начал было снова читать князь Федор, да сунул письмо за пазуху: въехали в деревню, и пришлось следить, чтобы под копыта не угодила какая-нибудь собака или дитя, которые наперегонки с мужиками и бабами мчались по улице к избе старосты с такой стремительностью, словно их подгоняли черти.
* * *– Пожар никак? – привстал на стременах Савка. – Да нет, ни дыму, ни огня – один крик.
Крику и впрямь учинилось много, но всеобщий людской гомон перекрывался зычными воплями старосты Кузьмы, который мутузил и валял какого-то чернорясника с такой яростью, что снег летел во все стороны и твердая, каменистая земля рвала и без того ветхую монашескую одежку в клочья.
– Обезумел, ирод! – изумленно воскликнул Савка. – На божьего слугу руку!..
Он порывался ринуться монаху на помощь, но князь не трогался с места, и Савка придержал коня.
На крыльцо Кузьмовой избы между тем вывалилась толстомясая старостиха, далеко за пределами деревни известная своей лютостью и глупостью, волоча за собою простоволосую рыжую девку в одной посконной рубахе, босую. Зареванная девица норовила прикрыться, однако ж озверевшая мамаша выламывала ей руки и пихала с высокого крыльца в ноги отцу, который не переставал охаживать чернорясника.
– Нюрка Кузьмина, – пояснил Савка, с видимым удовольствием разглядывая пышную грудь, так и вываливавшуюся из разорванной чуть ли не до пояса рубахи. – Ишь, как налилась, раздобрела! Не по-девичьи! Как думаешь, правду говорят ай нет, будто она давно распечатана и погуливает с тем, кто щедро одарит? Неужто сей долгогривый с ней оскоромился? Никак это отец Вавила? Хорош кус отъел, губа не дура! – Он попытался по-свойски подпихнуть молчаливого собеседника в бок, но вспомнил, что рядом – князь, ужаснулся, стушевался и дико покраснел.
