Перстенёк с бирюзой (СИ) - Шубникова Лариса
Норов лица не удержал и засмеялся:
– Чем чуешь-то, дед? – утирал слезы смешливые с глаз.
– Чем, чем, – озлился зловредный, – тем, что у тебя еще не выросло!
– А у тебя уж отсохло? – Вадим наново хохотал.
Никеша попыхтел маленько, а потом и сам залился тоненьким смехом. Долго еще унимались, смеялись, позже разошлись: Никеша поплелся в малую клеть, какую выпросил у Вадима уж года три тому, а сам Норов вышел во двор.
Бродил по темени, не знал, куда деть себя. С той маяты пошел пугать дозорных, чтоб не спали. Те и не храпели, а дело свое делали справно. Потому и вернулся Норов на подворье, да стоял, слушал тишину ночную. Дышал жадно, глотал прохладу весеннюю, душистую. Потом огляделся, скинул кафтан, бросил на приступки крыльца и быстрым шагом, сторожась, пошел вкруг хором и встал под окнами Ульяниной ложницы.
Чего дожидался и сам не ведал, но дождался. Ставенка тихо скрипнула и в оконце показалась Настя: коса разметана, рубашонка тонкая, а глаза блестят, что звезды. Норов, ступая тихо, подобрался к окну и шепнул:
– Настёна… – боле ничего не сказал, глядел, как боярышня вздрагивает и оборачивается на него.
Молился, чтоб не закричала от испуга, и она не подвела: смолчала, только брови изогнула тревожно.
– Вадим Алексеич. – Шептала так тихо, что Норов едва разбирал. – Стряслось чего?
Вадим подобрался еще ближе, прикипел взором к боярышне:
– Ты чего не спишь? Ждешь кого? Лучше сразу признайся, не надумала ли опять бежать? – и говорить об том не хотел, но память злая сама подкинула думку гадостную.
Сказал и замер, ждал, что Настя скроется, осердится, а она нет, ничего:
– Ты меня стеречь пришел? – глаза распахнула, изумлялась. – Ты не тревожься, я не уйду, – помотала головой: кудряхи подпрыгнули.
– У тебя сторож пострашнее меня будет, – обрадовался, что Настя не озлилась. – Гляди, боярыню не разбуди. Обоим достанется за ночные-то разговоры, – пугал, улыбку прятал.
Настя отвернулась от окна, видно, глядела не проснулась ли тётка, а уж потом зашептала:
– Тётенька завсегда крепко спит, а нынче особо. Утомилась за день, захлопоталась. А я вот уснуть не могу… – брови выгнула печально. – Душно в ложне, а тётенька тепло любит, ставен не позволяет отворять.
– Тесно тебе в Порубежном? – и Норов вслед за боярышней запечалился.
Настя помолчала немного, потом высунулась из окошка; Норов подскочил к ней, жалея, что под теткиной ложней никакой лавки нет, чтоб ближе встать к боярышне.
– Я привыкну, – и смотрела так светло, так чисто, будто дитё винилось перед мамкой, сулилось более не безобразничать. – Не тревожься обо мне.
Вадим взвыть хотел, да не стал пугать девушку, что так доверчиво глядела на него сей миг. Смотрел на нее, подняв высоко голову, и любил еще крепче.
– И ты не тревожься. Вскоре будет просторно, вольно. Ворота крепостные открою, чтобы тебе дышалось легко, – обещал и твердо верил в свои слова.
– Это как? – Настя глаза распахнула шире некуда.
– А так. Запоры скину и привольно будет.
– Вадим Алексеич, ты что такое говоришь? А если ворог?
– То моя забота, а ты сиди и жди.
– Ждать? – боярышня растерялась совсем.
– Да. До шапки лета, – усмехнулся, подмигнул.
– Боярин, да шутишь со мной, – обиделась и отвернулась.
– Настя, вот те крест, не шучу, – ухватился за подоконник, потянулся к девушке. – Да повернись ты, свалюсь.
– Ой, – Настасья всплеснула руками, потянулась к Норову, ухватила за ворот рубахи и держала изо всех силенок.
Тут уж Норов не выдержал, прыснул смехом, соскочил на землю, тем и разбудил тётку.
– Настя, что ты? – сонно спросила Ульяна. – Что там топчешься? Ночь-полночь, а ты полошишься.
– Так…я… – Настасья замялась, – Так серый прибежал, скулит.
– Гони его, – шипела тётка. – Бегается шерстнатый, спать не дает.
– Кыш, кыш, – Настасья махала рукой в окошко. – Иди, серенький, ступай отсюда.
Норов потряс головой, хохотнул тихонько и пошел. А как иначе? Не стоять же под окном до утра. Но так-то глянуть, и это можно. В ложне тоска, а тут Настя рядом. Все ж шагал к крыльцу, да вспоминал, как потешался над парнями, что до рассвета подпирали стенки у девичьих окошек.
– Ну простите, мужики, кабы б знал, что все вот так, слова лишнего не кинул, – шептал себе под нос, сам с собой уговаривался.
По темным сеням ступал неторопко, тихо. У малой клети и вовсе остановился, прислонился спиной к стене и глаза прикрыл. Раздумывал – смеяться над собой, нет ли? Порешил, что потешаться причин нет, а вот радоваться – сколь угодно. А как иначе? Настя потеплела к нему, потянулась. Иль только показалось, что смотрит нежно, что улыбается, глядя на него?
Пока топтался в темноте, дурилка, дверь на бабьей половине скрипнула и послышался робкий голосок Насти и сердитый тёткин:
– Я мигом, тётенька, – боярышня вроде оправдывалась. – Только водицы зачерпну.
– Девку кликни, – шипела Ульяна.
– Я быстро, ты и оглянуться не успеешь.
– Тьфу, заполошная, – тётка ругалась. – Плат накинь, срамница. В одной рубахе не скачи по дому. Свечу, Настя, свечу-то забыла, – наставляла боярыня. – Растяпа.
Норов, недолго думая, выскочил и встал посреди сеней; слышал уж тихую Настину поступь, разумел, что торопится. А через миг услыхал и тревожный шёпот боярышни:
– Вадим Алексеич... – показалась в сенях: рубаха белеет, сверху кое-как на плечи накинут платок.
– Настёна, – кинулся к Насте, обнял и потянул подалее от тёткиной ложницы, – здесь я. Что ты, любая, напугалась?
– Ой, мамочки, – Настя тряслась, хваталась за Вадимову рубаху. – Ты с окошка прыгал, не расцарапался? Почудилось мне, что рукой зацепился. Кровь есть, нет ли?
А Норову не до царапин вовсе: Настя в руках – теплая, душистая. Сквозь тонкое полотно рубахи почуял боярин упругий стан, с того разум обронил и зашептал жарко, зарывшись лицом в шелковые кудри:
– Настя, если так вокруг меня ходить будешь, сам себя порежу, – прижал девушку к стене и обнял крепче. – Не люб тебе, знаю, но ведь дорог. Иначе не тревожилась бы так.
– Цел? – шептала и из рук его не рвалась.
– Цел, не бойся, – не удержал себя Норов, склонился и прижался губами к ее плечу, что показалось из под плата.
Услыхал только короткий вздох боярышни, а потом почуял ее руки на своей груди. Если бы приласкала, то и не выпустил, не оглянулся бы ни на тётку, ни на уряд, ни на божий гнев. Но отталкивала, шептала:
– Боярин, пусти, – трепыхалась. – Пусти.
Делать нечего, отпустил. Отступил на шаг:
– Завтра приходи на заборола после церкви. Ольга явится стрелы метать, – сказал, глядя, как блестят глаза бирюзовые. – Придешь? – просил.
Настя плат оправила, голову опустила низко и прошептала тихо:
– Приду, – и пошла поскорее по сеням.
Вадим долго вослед не глядел, пошел в ложню свою от греха подальше. А как иначе? Пост же.
Глава 24
– Боярышня, куда ж мне такое? – Зинка отмахивалась от нарядного плата. – Чай, из простых я.
– Зинушка, возьми, голубушка, к лицу тебе, – Настя, довольная, улыбчивая, накинула подарок на крепкие плечи девицы. – И вот еще очелье тебе. Сама вышивала. То к празднику, милая, не просто так. Ты и сегодня надень, и в церковь на Пасху.
– Дай тебе бог, Настасья Петровна, – Зинка поклонилась низёхонько и прошлась по ложнице, поворачиваясь и так, и эдак. – Отродясь такой нарядной не ходила.
– Вот и ходи, радуйся, – Настя улыбнулась девке, перебирая навеси, купленные для нее тёткой. – Зина, пост ныне, надо ли наряжаться? Да и забавы со стрелами ко времени ли?
– Так Порубежное, боярышня, – Зинка присела рядом с Настей на лавку. – Наши денёчки считаны. Пост, не пост, а ворог не дремлет. Здесь до любого игрища жадны, вдруг иного ничего не будет. Ты привыкнешь к такому.
– Привыкну, – Настя вздохнула тяжко и в окно глянула: солнце нежгливое, облачка легкие, зелень, что с каждым днем темнее да больше. А вокруг заборы высокие, маковки на бревнах острые, страшные.
