Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“
Она опять замолчала, и волна еще громче пела в ушах Мишеля. Рыбачьи лодки возвращались со свежей морской рыбой, видно было, как скользили белые паруса в кругу света, затем терялись в полосе тьмы, чтобы вновь появиться дальше в дрожащем свете фонаря, вблизи порта.
С закрытым руками лицом, Тремор, казалось, не слушал графиню.
Наступило тягостное молчание; наконец она спросила:
— Верно ли то, что мне говорили? Вы женитесь?
— Это верно, — ответил он, не подымая лица.
— На американке?
— На моей кузине, мисс Северн — Джексон.
— А! Я не знала, что у вас есть кузина из Америки, — заметила молодая женщина с легким оттенком насмешки. — Поздравляю вас. Несомненно выгодно!
Он взглянул на нее почти жестко.
— Если вы намекаете на денежную выгоду, — сказал он, — ваша насмешка несправедлива. У мисс Северн нет ничего.
Фаустина опустила глаза.
— Тогда, — сказала она, оставляя наступательный тон, который было приняла, и говоря с глубокой грустью, — это она, наконец, ангел, фея?.. и вы ее пылко любите?
Мишель так неожиданно повернулся к молодой женщине, что она вздрогнула.
— Это обыкновенная молодая девушка, — сказал он, — и я ее не люблю; я женюсь, потому что я чувствую отвращение к одиночеству и потому, что хотел бы иметь семью, потому что я устал от путешествий и хотел бы привязаться к какому-нибудь уголку земли, потому что я разбил свою жизнь и хотел бы попытаться восстановить ее на новом основании. Вот и все! Ах! Вы думаете, что для меня могут еще существовать ангелы и феи!
Гнев, поднявшийся минуту тому назад, вновь охватил Мишеля, более раздраженный, более сильный.
В то время, как Фаустина, безмолвная, слушала его, он вдруг схватил ее обе руки и произнес тихим голосом, страстное дрожание которого он не был в состоянии сдержать:
— Но вы, значит, никогда не понимали, до какой степени я вас любил. Ах! Как я вас любил! Как все мое существо вам принадлежало, как вы одним словом, одним взглядом, одним дыханием, могли мною располагать; как мне хотелось унести вас возможно дальше, жить только для вас одной и быть уверенным, что вы будете жить только для меня; как я бывал ревнив, в какое я приходил иногда отчаяние и как я был глубоко прав в этом!.. А я был рожден, чтобы любить так безумно, исключительно, страстно, но также и свято, и на всю жизнь, клянусь вам!.. Тогда-то вы убили в моем сердце любовь или вы ее настолько унизили, что я более не люблю, никогда более не буду любить.
Заглушенный крик мольбы или любви:
— Мишель…
И побледневшая голова Фаустины, свободная от скатившейся назад шляпы, упала в страстном томлении на грудь Мишеля, ее прекрасные волосы касались губ молодого человека.
И он уступил обаянию этого прикосновения, его обе руки обвились вокруг беспомощных плеч, его губы погрузились с наслаждением в эту золотистую массу волос, требовавшую его ласк… Затем он увидел западню; очень мягко, с какой-то снисходительной и грустной деликатностью, он оттолкнул Фаустину, и долгий момент они стояли друг подле друга, не смея говорить, с глазами, обращенными на море.
Наконец, Фаустина прошептала:
— Вы меня более не любите…
И с той же скорбной мягкостью он ответил:
— Нет.
В эту минуту, более искренний и менее честный, он мог бы сказать: „я не знаю“.
Воспоминание о бедной маленькой Занне не мелькнуло даже в его уме, но он знал, что графине Вронской он не мог вернуть любви жениха Фаустины.
Даже веря искренности молодой женщины, он понял бы, что был обязан по отношению к той прежней чистой любви, по отношению к себе, по отношению к Фаустине не любить с кратковременным упоением ту, которой он мечтал отдать лучшую часть своей жизни и которую более не уважал.
Графиня Вронская провела рукой по лицу, затем почти бессознательно, инстинктивным женским движением, она поправила свои волосы, свою шляпу.
— Прощайте, — сказала она.
— Прощайте, — пробормотал Мишель.
Ему хотелось добавить, что он желает ей счастья, что он останется ее другом, но ему не хватало слов, он пролепетал что-то непонятное, и светлая фигура исчезла во тьме.
Мишель мог бы думать, что это был сон, если бы он не ощущал еще на своих губах шелковистую мягкость золотистых волос и во всем своем существе страстное волнение этого единственного, минутного объятия.
Это был конец романа, и он, невольно оплакивал мелькнувшее видение; ему бы хотелось задержать Фаустину, чтобы ее проклинать, но также и для того, чтобы ее еще видеть и слышать, чтобы опьянить себя еще горечью разрушенных упований, сожалениями о счастье, которого она не хотела дать… в свое время.
Строфа поэта, любимого особенно в минуты глубокой затаенной грусти, пронеслась в его уме и отозвалась в сердце:
Вы хотите знать от меняОткуда моя к вам нежность?Я вас люблю и вот почему:Вы напоминаете мне мою юность!
Мишель не любил более Фаустину, но она напоминала ему его юность; и когда она исчезла во тьме, подобно видению, ему казалось, что он прощался со своей юностью.
На следующий день — еще раз — он покинул Францию.
IV
Когда поезд подходил к станции, Мишель выглянул в окно, чтобы встретить приветственную улыбку Колетты и, напрасно поискав на почти пустынной платформе хорошенький, тонкий силуэт, которого жаждал его взор, он почувствовал одно из тех жгучих и непоследовательных разочарований, которые так часты у впечатлительных натур и которые кажутся так несоразмерны при хладнокровном сопоставлении с причиной, вызвавшей их.
За вокзалом, под толстым ореховым деревом, дававшим некоторую защиту лошадям от еще яркого в пять часов пополудни солнца, его ожидал экипаж из Кастельфлора; но неожиданная телеграмма Мишеля не застала ни г-на, ни г-жу Фовель, уехавших с утра в Париж на целый день. Это мисс Северн отдала необходимые приказания. Эти подробности, полученные им от кучера, не рассеяли печальное настроение Мишеля. В противоположность многим людям, видящим в от езде только средство более полного наслаждения по возвращении комфортом и интимным спокойствием родного крова, Тремор давно бы отказался от путешествий, если бы каждый раз при от езде помнил с яркостью переживаний свои впечатления, всегда тяжелые или горестные, по возвращении.
Лесная дорога, соединяющая Ривайер с башней Сен-Сильвера, напоминала ему много мрачных часов. Часто, в конце довольно тяжелого дня, он чувствовал себя, катясь по ней, усталым от дальних странствований, испытывая в то же время отвращение к ожидавшей его монотонной жизни в „Голубятне“. Обыкновенно, Колетта, сидевшая подле него, свежая, как прекрасное утро, желала увлечь его в Кастельфлор, но Кастельфлор, слишком веселый и, в особенности, слишком светский, мало привлекал Мишеля в эти дни нравственной усталости.
