Наталья Майорова - Время перемен

Липа никогда не видала в лицо сумасшедшую дочь старого Осоргина, но отчего-то сразу, еще прежде Груниных слов догадалась… «Позвольте вас поздравить! Вляпалась-таки!» – сама себе сказала знахарка.

– Прощай, Груня! – сказала Люша.

Груня по русскому обычаю крепко обняла девушку и троекратно расцеловала.

Мелкий дождь сеялся над полем, как серый бисер. Сквозь него едва виднелись потемневшие соломенные крыши алексеевских изб.

– Прощай и ты, Голубка! – Люша потерлась лицом о морду внимательно прислушивающейся к разговору лошади и передала Груне повод.

– Что ж с ней? Свести в усадьбу?

– Нет, оставь себе.

– Как же это?! – В широко расставленных Груниных глазах блеснула отчаянная надежда.

– А так! – решительно утвердила Люша. – Сейчас ее никто не хватится, не до того будет. А после решат – сгибла где-то. Александр лошадей не знает и не любит. Да и крестьяне перед ним не очень-то станут стараться… На крайний случай, если раскроется, скажешь: сама пришла. Все же помнят, что я к тебе часто ездила и Голубка дорогу знает.

Груня поискала слов. Не нашла. Шагнула назад и размашисто, в пояс поклонилась Люше. Толстая русая коса, свесившись, окунулась концом в дорожную грязь. Люша чуть нахмурилась, но ответила так же серьезно, наклоном головы. Она хорошо понимала разницу между лошадной и безлошадной крестьянской семьей.

– Знаешь, – раздумчиво сказала Люша чуть погодя, словно прислушиваясь к себе, – а я ведь сейчас твои чувства все чую, прочитать, как в книге, могу. И жаль тебе, что я уезжаю, и страх за меня, и радость за Голубку, что в хозяйстве помощь…

– Что ж в том непонятно? – удивилась Груня. – Всякий может…

– Всякий-то может, а только у меня это, кажется, первый раз за всю жизнь, – объяснила Люша. – Я прежде совсем ничего про людей не чувствовала. И знать не знала, что у них внутри творится. Понять могла, догадаться, просчитать кое-чего. А вот почуять – нет, этого не было.

– Что ж тогда? От разлуки это? Оттого, что мы с тобой дружились-дружились, а теперь расстаемся, может, навсегда?

– Нет, – твердо сказала Люша. – Это еще прежде. У Липы в землянке уже было, я ее страх чувствовала и как ей хочется скорее меня спровадить… Это после пожара все случилось, когда мы с тобой по лесу шли… Как будто какая-то стена… треснула сначала, а потом и вовсе на куски развалилась…

– Так хорошо же, – подумав, сказала Груня.

– Не знаю… – Люша помотала головой. – Ты забыла, что ли? Ведь получается так: чтоб я к людям выйти могла, два человека смерть приняли – отец и нянюшка Пелагея.

– Ох, знаю! – Груня прижала ладонь к мокрой от дождя щеке и отвела глаза. – Ох, Люшка, страх-то…

– Что? – тревожно переспросила Люша. – Что?! Говори, Грунька!

– Это ж Ерофеев день был. Синеглазка просыпается, к людям выходит. А как это она просыпается-то, кто толком знает? Никто. Я думаю так: душа ее вселяется, куда ей сподручно покажется. У нее же самой помнишь что было? Парни погибли, потому что она любить до времени не могла. А потом смогла бы уже, наверное, да нежитью стала… Люшка, а Люшка?

Люша, не отвечая, села прямо в грязь, обхватив голову руками. Голубка наклонилась, ткнула ее жесткой мордой в плечо.

– Люшка! – жалобно позвала Груня. – Да ты же не виновата ничуть! И чего? Ну побудешь до весны Синеглазкой, а потом она опять заснет. Зато сейчас на паровозе покатаешься!

– Грунька, – вскакивая и заглядывая подруге прямо в лицо, горячо прошептала Люша, – а вдруг она в Москве не заснет, а? Чего тогда?

– Ну… Не знаю. А может, она, наоборот, из Москвы сразу сбежит. А может, это вообще все сказки! Да чего теперь про Синеглазку гадать! Тикать тебе надо, пока смерть до тебя не добралась!

– И точно! Мне ведь еще до Москвы доехать и там деда Корнея, про которого Липа говорила, искать…

По счастью, мистическое настроение минуло одновременно у обеих подруг. Это у них и прежде часто случалось – одна подстраивалась под другую.

Обнялись еще раз. Люша не любила прощаться – повернулась и пошла не оглядываясь. Груня же долго стояла на размокшей дороге, слизывала стекающие от края платка к губам капли и смотрела ей вслед. Когда тоненькая фигурка окончательно скрылась за пеленой дождя, Голубка, которую Груня держала в поводу, тоненько и печально заржала.

– Настя, мне страшно.

Александр заложил руки за голову и вытянулся на кровати. Тон его – ровный и почти равнодушный – не соответствовал смыслу слов. Но Настя давно, еще при старом барине, научилась разгадывать подобные загадки.

Она положила ладонь на грудь Александра, лаская, провела волной. Молодой человек закрыл глаза. Настя деловито опробовала на своей щеке тыльную сторону ладони, поморщилась: опять цыпки! Хоть и втирала усердно масло… Еще бы, если цельный день то пыль метешь, то подоконники с цветами моешь, то серебро драишь… Но все одно: барину с цыпками не понравится. Нежные они, баре-то…

– Да чего ж вам пугаться-то, барин, страшное давно минуло все, – успокаивающе сказала Настя, аккуратно целуя плечи юноши. – Мужики как шелковые стали, кулаки только на женках чешут, дом, считай, отстроили уже, и года ваши теперь в силу вошли, никто вам больше не указ, что захотите сами, то и сотворите…

– Все равно. Оно как будто в воздухе висит. Они все молчат, это верно, но смотрят… Эта глухонемая девица, всегда повязанная платком и с полуоткрытым по-дурацки ртом, – зачем ты ее в дом взяла? У нее глаза как буравчики. Мне кажется, она за мной следит… Ей ведь и не скажешь ничего…

– Да бросьте, Александр Михайлович, смешно даже, ей-богу! Что вам поломойка! Где вы и где она!.. А Груня, кстати, хоть и глухая как пень, но все понять может, если ей в лицо смотреть. Она по губам слова читает и сама говорит.

– При мне ни разу ни слова не сказала.

– Так стесняется она. У ней речь гнусавая, и все на один лад, как ветер в трубу дует. Несчастная она. Мало что такой родилась, так еще и мать ее сразу невзлюбила. Росла девчонка, как зверок в темнице, слова не слыша и ласки не зная. Их там, детей, как горошин в стручке. А теперь-то еще мать обезумела почти, а отец из города глаз не кажет – страх божий, а не жизнь. Груня же с детских лет и посейчас работница старательная, каких поискать. Трудится весь день, а каждую копейку или корочку хлебную в семью несет, братьям-сестрам голодным.

– Не разжалобишь, не старайся, – усмехнулся Александр. – Зверем диким она глядит, это ты верно подметила. Если и в семье так было, то я ее мать понять могу… Другого не понимаю. Откуда у нее взялась эта лошадь? И где она была полтора года?