Наталья Павлищева - Роксолана и Султан
Хафсе с трудом верилось, что не самая красивая, не самая фигуристая девушка вдруг стала для Сулеймана столь дорога, что тот уже которую ночь проводит с этой побитой красоткой, чье лицо украшено здоровенным синяком. Сулейман нарушил обычай, хотя вполне мог это сделать, – он не отправлял наложницу из своей спальни после удовлетворения желания, а оставлял до утра. Хуррем исчезала только на рассвете, но весь гарем об этом был осведомлен. Как и о том, что в султанских покоях… читают стихи и толстенные книги.
Колдовство, это, несомненно, было колдовство! А с колдовством нужно бороться. Валиде прекрасно понимала, что не время просить за наказанную Махидевран, на просьбы невестки отвечала:
– Подожди немного, пусть султан забудет твой проступок.
Это полезно, Махидевран должна немного прочувствовать свое положение и умерить пыл, а то стала свысока поглядывать на саму валиде. Но сейчас не опальная баш-кадина заботила Хафсу, а маленькая роксоланка, посмевшая захватить внимание Повелителя.
Валиде велела позвать к себе Хуррем.Роксолана почти всю ночь не спала, сначала они долго беседовали о поэзии и Сулейман даже читал стихи поэта Мухибби. Сколько ни старалась Роксолана, не смогла такого припомнить.
– Нет, такого мне не читали, я бы запомнила!
– А тебе понравились газели Мухибби?
– Да! А кто переводил на турецкий?
– Какая разница? – почему-то чуть приподнял бровь султан.
– Я бы конец перевела чуть иначе.
– Как?
Она повторила по-своему последние строчки газели:
– Но если и в раю тебя не будет, не нужен рай и мне.
Он хмыкнул:
– Да, так лучше. Я запомню.
Для себя Роксолана решила спросить о поэте Мухибби валиде, та может знать. Больше некого, Повелитель не ответил…
Хафса знаком показала, чтобы девушка села рядом к столику, уставленному разными яствами:
– Ты ела ли сегодня?
– Нет, – честно созналась девушка.
– Почему?
– Не хотелось.
Она не могла признаться, что просто боится быть отравленной, а потому берет лишь хлеб и фрукты. Это не пустой страх: в гареме случаи отравления не столь редки.
Валиде догадалась сама, кивнула на стол:
– Ешь. И я скажу хезнедар-уста, чтобы она сама тебе носила еду с моего стола, если ты боишься отравления.
– Я не боюсь, просто есть не хочется.
– У Повелителя в покоях ужинала?
Роксолана не знала, стоит ли об этом говорить, неопределенно пожала плечами, валиде рассмеялась:
– Можешь не отвечать. Повелитель не любит сладкое, а тут вдруг стал требовать себе по вечерам всякие сладости. Для тебя?
– Я тоже не люблю.
– А ему сказала?
– Нет.
– Почему же?
– Зачем?
– Но ведь заставляет же есть сладкое?
– Заставляет, – чуть улыбнулась девушка.
– О чем вы с ним подолгу беседуете?
Роксолане на миг показалось, что валиде и впрямь рада их с султаном сближению, тому, что сын нашел в наложнице не просто женщину для ночных услад, но и собеседника, она улыбнулась, насколько позволяла незажившая губа:
– Он меня писать учит. Я многое знаю и помню, читать могу, а сама пишу плохо.
– Зачем?!
С Хафсы слетело все ее благодушие. Что будет, если узнают, что Повелитель вместо постели учит свою наложницу выводить закорючки?!
– Чтобы писать ему письма, когда уйдет в поход.
Девушка смотрела почти с вызовом. Валиде бы приглядеться, но ее заботило другое:
– Ты не вздумай никому рассказывать, даже своей Фатиме.
– Нет, я никому не говорю. Только вам.Роксолана жила каждый день, каждый час, как последний. Иного и быть не могло. Сулейман звал ее к себе в покои, невзирая на царапины, подбитый глаз и рассеченную губу. Они подолгу беседовали, султан все сетовал, что она плохо читает и еще хуже пишет.
– Негоже полагаться только на свою память, она не может хранить все.
И молодая женщина, возвращаясь к себе в комнату, брала килим в руки, старательно выводя букву за буквой. Писала, как слышала, это смешило Сулеймана, потом читавшего ее записи.
– Хуррем, у каждого языка есть свои правила, как у людей правила поведения. Буквы тоже ложатся на бумагу не как попало, ты же видишь это в книгах.
Она видела, но одно дело читать и совсем другое – писать. А так хотелось записать стихи, которые приходили на ум! Пока сочиняла, помнила, а немного погодя действительно забывалось. Роксолана смеялась:
– Верно, память не способна удержать все стихотворные строчки, что рождаются в голове.
Сулейман изумлялся:
– В твоей голове рождаются стихи?
Она обещала непременно запомнить, когда в голове сложится следующее, чтобы прочитать его Повелителю.
Заканчивался второй месяц с тех пор, как Роксолана впервые провела ночь в султанской спальне. У нее уже дважды не приходили грязные дни, но молодая женщина даже думать боялась о причине такого сбоя. Просто никаких других изменений не было: ее не тошнило, не хотелось чего-то необычного, на что жаловались беременные женщины. И все же Роксолана чувствовала, что внутри нее зародилась новая жизнь.
Почувствовала и испугалась.
Душа раздваивалась. Должна бы ненавидеть султана за свою неволю, за рабство, за то, что может в любую минуту не просто сослать ее, как Махидевран, в дальний дворец, а вообще приказать зашить в мешок. Должна бы… но не могла.
Каждый раз сердце замирало, когда вечером ждала кизляр-агу. Позовет Повелитель или нет? Он приказал не прихорашиваться, но Роксолана невольно хотя бы по утрам старалась вымыться получше, волосы удалить почище, ведь женщинам не положено иметь волосы нигде, кроме головы, позволяла тело маслами растирать, чтобы кожа шелковистой была, на лицо и руки мази наносить для того же…
Рисковала? Конечно, ведь в любой мази могла быть какая-то гадость, от которой не просто шелушиться кожа начнет, но и вовсе красными волдырями пойдет, она видела такое, когда одна одалиска другой подмешала в растирания что-то. И надежды попасть к Повелителю у обеих почти не было, но приревновала одна к другой и испортила вчерашней подруге внешность.
Виновную жестоко наказали, потому что портить султанское имущество (а что же такое наложницы, как не имущество?) никому не позволительно. Девушку больше не видели, шепотом говорили, что зашили ту в кожаный мешок…
Султан звал каждый вечер.
Перед его покоями сердце замирало вдвойне. Сулейман не требовал от нее обнажаться при входе, как делали остальные наложницы. Ему интересней сначала побеседовать. О чем мог часами беседовать Повелитель с маленькой наложницей?! Разве мог гарем поверить в нормальность, обычность такого поведения Сулеймана? Конечно, нет!
Ну, ладно бы танцевала, такое бывало и у прежних султанов, и у самого Сулеймана в гареме еще в Манисе и даже в Кафе. Именно танцем завоевала его сердце гибкая, как тростинка (тогда еще гибкая), Гульфем. Славилась тем, что умела, перебирая в воздухе руками, откидываться назад так, чтобы не только длинные черные косы, но и сама голова касалась пола, складывалась пополам, а потом медленно поднималась, точно не было в ее позвоночнике костей. И бедрами поводила так, что даже у евнухов внутри что-то вздрагивало. Заметив однажды горящий взгляд евнуха, брошенный на танцующую Гульфем, Сулейман приказал переполовинить евнухов, вернее, кастрировать их полностью, чтобы вовсе не бывало в их телах и даже душах грешного желания. Ибрагим тогда уговаривал не делать этого:
