Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

Мне попалась рука.

Холод.

Могильный холод; застывшая, беспомощная рука нелепо вывернулась и упала, когда отец подвинул мертвеца. Я потянул, но ничего не получилось.

— Поднимай его со своего конца, Йестин, у него голова внизу. Забрось руку себе на шею — мертвый тебя не задушит. Поднимай!

Весь в поту, я брел, чувствуя на шее холодное объятие Ричарда.

Мы понесли его к вагонеточной колее. Тишина, лишь ветер вздыхает, натужно дышат люди да тяжело стучит мое сердце. Мы шли по зарослям вереска, и в свете проглянувшей на минуту луны я увидел, что лицо и шея у него забрызганы кровью, кровь запеклась и на обнаженной груди под разорванной шелковой рубашкой. Не доходя до гребня горы, мы опустили его на землю — мертвую оболочку того, кого любила Морфид.

— Здесь и похороним, — задыхаясь, проговорил Идрис и вытер с лица пот. — Немного отдохнем и начнем копать могилу. Йестин, ступай к колее и сторожи солдат. Если все будет спокойно, мы его в полчаса похороним, а увидишь фонари, скорей беги сюда, не то нам всем не миновать Монмута. Где саван?

— Вот, — прошептал Оуэн. — Теперь он ему как раз — мать надшила еще фут.

— Ну что ж, — сказал Идрис и взялся за кирку. — Первыми копаем мы с тобой, Оуэн.

Я направился в сторону колеи, а за спиной у меня застучали кирки.

Придя на место, я сел и принялся смотреть в сторону «Герба плавильщика», где находился пост солдат.

Что толку в слезах? Я сдерживал их изо всех сил, прислушиваясь к звукам, доносившимся от могилы. Звенели кирки, с хрустом врезались в землю заступы, и казалось, что несколько голосов сплетаются в мелодию — чистое женское сопрано и сиплый мужской бас, да время от времени прорывается звонкий детский голосок.

И вдруг свет в кабаке погас, а со стороны Гарндируса появился новый яркий свет, который стал, раскачиваясь, спускаться вдоль вагонеточной колеи. Я вскочил и побежал к могиле.

— Бросайте! — крикнул я. — В «Гербе плавильщика» свет погас, и кто-то спускается с фонарем по колее.

— Пошли отсюда, — сказал Идрис, собирая лопаты. — Мы будем ждать за гребнем, Йестин. Позовешь нас, если фонарь пройдет мимо.

— Ладно, — сказал я.

Когда звуки их шагов затихли в вереске, я потушил наш тусклый фонарь и, притаившись, стал ждать, когда появится свет. Вот он показался, подходит все ближе и ближе, не сворачивая, словно какая-то сила влечет его к неглубокой могиле, где белеют лицо и плечи Ричарда. Сердце у меня бешено колотилось прямо об рубашку. Из-под ног идущего выскакивали кролики, с шумом взлетали вспугнутые колыхавшимся кругом света куропатки, а луна, найдя щель в облаках, залила гору голубым сиянием и тут же опять задернула занавески и погрузила все в темноту.

Подняв фонарь над головой, шла высокая стройная женщина, ветер раздувал ее юбку и волосы, распущенные по плечам. Вот она совсем близко: лицо ее бело как мел, глаза блуждают. Увидев Беннета в могиле, она встала на колени и опустила фонарь. Несколько секунд она глядела, потом вцепилась скрюченными пальцами себе в волосы, подняла лицо к небу и закричала. Она закричала три раза: три раза поднялась грудь, три раза зажмурились глаза, три раза открылся рот, но из горла у нее не вырвалось ни звука. Она кричала, но не было слышно ни звука, ни хрипа. Потом она упала на тело Беннета, обхватила его руками и забилась в рыданиях.

— Морфид, — тихо сказал я, трогая ее за плечо.

Она приподнялась, держась за него, как тигр за добычу.

— Он умер, да? — спросила она в пустоту.

— Да, Морфид. Да. Тебе сказали в Нанти?

Налетел порыв ветра.

— Нет, — ответила она. — Я не знала. Я ждала его сегодня из Херефорда. Сначала в Кифартфу, потом в Херефорд — там ему надо было поговорить с Ловеттом, а потом домой на вагонетке. Когда он возвращается из Херефорда, я всегда встречаю его у канатной дороги, но сегодня я увидела фонарь и пришла сюда.

Во всем мире были только мы двое.

Я стиснул кулаки и зажмурился, опустив голову. Когда я поднял ее, Морфид смотрела на меня неподвижными глазами.

— Прочь! — сказала она. — Ты что, вздумал подглядывать?

Ее голос заставил меня попятиться. Я отошел в высокий вереск — она была какая-то странная, и мне стало жутко.

— Мой милый, мой родной, — говорила она. — Ты сегодня запоздал, но еще есть время. Приласкай меня, а потом пойдем домой. Поцелуй меня, никто не смотрит. Ты совсем замерз, милый, и немудрено — опять не надел куртку. Обними меня, Ричард, я тебя согрею. Бесстыжая, как лондонские девки, да? Но ты ведь любишь свою красотку из Уэльса? Такая чертовка, сладу нет, правда, милый? — И она страстно, безумно целовала его, гладила и ласкала его лицо.

Не в силах больше на это смотреть, я бросился к ней, схватил ее за плечи и оттащил от могилы. Ее платье порвалось у меня в руках. Я обхватил ее за талию, сцепил пальцы и упал на спину. Но она извернулась и стала раздирать мне ногтями лицо. Теперь она уже кричала во весь голос. Ее лицо исказилось безумием, волосы растрепались, она шипела и кусалась, как кошка. Всхлипывая, я боролся с ней, задыхаясь и уговаривая ее, но она рвалась как бешеная к Беннету, ничего не видя и не понимая. Царапаясь и брыкаясь, она вырвалась у меня из рук и опять упала на могилу. Волосы у нее разметались, грудь обнажилась, юбка свисала лохмотьями. Стоя на четвереньках, как сторожевой пес, она злобно глядела на меня.

— Отправляйся домой, — задыхаясь, проговорила она. — Уходи! Попробуй тронь хоть волос на его голове, и тебе худо придется.

Я поднялся на ноги.

— Морфид, ради всего святого, оставь его!

— Еще чего! — Она пронзительно захохотала. — Не родители, так братья, — любят же эти уэльсцы совать нос в чужие дела! Пошел к черту, Йестин, пора бы уж соображать! Занимайся своими делами и не лезь в мои. Господи! Что за жизнь, Ричард! Ну, пошли в Нанти. Мари заждалась с ужином. Идем.

Изогнувшись, она подлезла под него, кряхтя, взвалила его на спину и поползла.

— Морфид, — прошептал я. Она посмотрела на меня из-под своей ноши; его руки болтались перед ее лицом.

Я опустился на колено и ударил ее кулаком по голове.

Мужчину такой удар только разозлил бы. Морфид же застонала и упала ничком. Я стащил с нее тело Беннета и, рыдая, побежал звать отца.

Глава одиннадцатая

После того как мы похоронили Беннета, наш дом долго походил на кладбище. Все разговаривали шепотом. Каждый вечер повторялось одно и то же. После смены лезу в лохань, моюсь, выливаю воду и иду ужинать. За столом сидим с отцом друг против друга. Эдвина вышивает, мать прядет, и старые черные часы отсчитывают минуты уходящей жизни в тишине, нарушаемой только звоном тарелок и жужжанием прялки.