Тунисские напевы - Егор Уланов
– А зачем ты записывал? – произнесла она быстро.
Приняв серьёзный вид, я декламировал:
– Сюжет показался мне забавным. Думаю сделать из него что-нибудь. Правда, пока не знаю: для поэзии я слишком однообразен, для прозы многословен. Может, так и брошу на пол пути. Или…
Она посмотрела на меня пристально, силясь будто припомнить что-то, и решительно перебила:
– Будешь, как все русские писатели, стараться понять восток?
Я лукаво улыбнулся и значительно взглянул на неё.
– Понять восток? Едва ли люди вообще способны полностью понять друг друга, а тем более люди разных религий, мест, пейзажей и климатов. Легко тешить себя надеждой, что можно понять всех, что ты далёк от любых предрассудков; тем более в наше время. Но взять хотя бы великое политическое суеверие прошедших времен: божественное право монархов. Оно живо и по сей день – это божественное право парламентов. Но вернёмся! Я не могу понять восток, но могу указать на несколько моих наблюдений на этот счёт. Справедливы ли они? Решай сама.
На востоке не бывает слова без дела; слов здесь мало, и все они высказываются быстро, отрывисто, с некоторым пренебрежением, будто можно обойтись и без них. На Западе же очень любят поболтать. Слов здесь чрезвычайно много, и они многократно превосходят количество дел. Однако почему запад опередил своего соперника во всех сферах деятельности, если он так болтлив? Почему прогресс прогремел именно здесь? Не потому ли, что слово, высказанное в одном поколении, может стать делом в другом? Капитал идей часто нуждается в накоплении больших процентов, чего не может случиться за одну жизнь. И часто предрассудки времени и поколений мешают чему-нибудь великому осуществиться немедля. С этой позиции страсть Запада говорить, размышлять, высказывать, понятна и похвальна. И всё же… мы начали с молчания Востока, созвучного самой природе: строгого, чуждого мелкой мечтательности или лести; с беззвучия, не разгаданного пока не одним из тех, кто после хотел бы назвать отгадку.
Но на дне одной загадки есть уж, верно, другая. Тайна того, как восточный человек сам к себе относится: видит свою ничтожность в сравнении со всем огромным миром – он песчинка великой пустыни. А тем временем западный человек провозглашает себя центром, повелителем, нечто особенным. И кто здесь прав? Быть может, лишь соединив два этих заблуждения, мы получим истинного человека… новую душу, готовую к новым вызовам новых времён.
А что может соединять не совместимое? Что… как не любовь. Всё же на это не способны многие чувства, кои сегодня принято величать также. Не та лицемерная любовь равенства, которую навязывают нам политики… не та расчётливая любовь бизнесмена к добросовестному контрагенту; не любовь мелких душ к комфорту и роскоши… не любовь обделенного к благодетелю; не деланая любовь дурака к науке и просвещению… не снисходительная любовь пастора к стаду… ничто из этого не способно решить вышеуказанную задачу. А что способно – это уж бог знает!
Да только ещё одна мысль меня тревожит. Вот, положим, кто-то захотел бы создать идеальных рабов, поработить весь мир, всех людей сделать похожими: тихими и услужливыми, благодарными за подачки стадными существами. Ему бы уж точно пришлось уничтожить любовь, говорить везде, что её нет или что это только реакции в мозгу; установить повсюду порок и пресыщение (утвердив культ разврата, заставить мужчин без разбора бросаться на первых встречных дев, дабы продемонстрировать собственную полноценность; а женщин искать счастье в деньгах или успехах мужа, воздвигнув тем длинную цепь разочарований). Ведь любовь способна пробудить душу даже от самого тёмного рабства, способна заставить стыдиться своего раболепия, и тем самым она есть лучшее лекарство от него. Это чувство непривычное мелким душам, чувство возвышающее. И потому она необычайно опасна для рабовладельцев. Но довольно! А то я уж начинаю делать вид, будто знаю, о чём говорю.
Тут мне сделалось неловко, как человеку, который неожиданно понял, что слишком много болтает.
– Пойду… – сказал я, поднимаясь с лежанки.
– Прощай – растворилось в воздухе.
И я побрёл куда-то, положив в карман свою книжечку. Запах пустыни, горячего песка, тяжелые тени, странное сияние пустого неба замыкалось надо мной. Одновременность весны и осени висела в ночном воздухе. По небу пробегал луч света.
