Ирена Гарда - Мессалина. Трагедия императрицы
От пережитого стресса у Мессалины начались преждевременные роды, продолжавшиеся почти сутки, в результате которых на свет появилась девочка — маленький сморщенный красный комочек, на который измученная болью роженица смотрела с полным изумлением. Это что, ее дочь? Из-за этого вопящего младенца она претерпела столько мучений?
Равнодушно закрыв глаза, она умиротворенно вздохнула, радуясь окончанию боли, и сколько Порция ни тараторила о свалившемся на них счастье, Мессалина не сказала ни слова. К Клавдию срочно помчался курьер с извещением о благополучном разрешении от бремени его супруги.
Забыв об обиде, прибежала взволнованная Лепида, но Мессалина встретила ее все с тем же отстраненным выражением лица. Возможно, если бы это был сын, она бы нашла в себе силы порадоваться появлению новой жизни, но дочь… Мессалина слишком хорошо знала, как тяжела и непредсказуема жизнь женщины в Риме, чтобы радоваться появлению девочки. Даже если не брать в расчет сумасшедшего Калигулу, то и без этого хватало опасностей, связанных с традиционными взглядами римлян на семью, в которой отец был непререкаемым главой, имевшим власть над жизнью и смертью своих домочадцев, причем не только в их детские годы, но и на протяжении всей жизни. Если уж отец мог продать в рабство непочтительного сына, который уже давно вырос и народил своих детей, то что тогда говорить о женской доле!
Добропорядочная матрона должна была сидеть дома, занимаясь детьми и хозяйством. Муж мог развестись с ней в любой момент, а овдовев, она имела право унаследовать из его имущества не более двадцати тысяч сестерциев, даже если в завещании было указано иное.
Это была, так сказать, внешняя сторона вопроса, благопристойная и патриархальная. Но если заглянуть в спальни благородных семейств, то там можно было увидеть много такого, что мало походило на высоконравственный образ римской матроны. Браки в Риме в подавляющем большинстве заключались из практических соображений, не имеющих ничего общего с какими-либо любовными переживаниями. После свадьбы многие матроны быстренько обзаводились любовниками, которые замещали мужей, развлекавших в это время чужих жен. Более того, не удовлетворяясь мужчинами своего круга, многие благовоспитанные дамы приятно проводили время в компании гладиаторов или актеров, о которых только что презрительно отзывались в театре или на пиру. Их более скромные товарки предпочитали не выносить сор из дома и имели в любовниках собственных рабов, которых перед этим лишали возможности когда-либо иметь потомство. Амурные похождения цвели махровым цветом, но все это было скрыто под маской благопристойности.
Таким образом, не скрывавшая своих похождений Мессалина с ее свободолюбивым характером и вольным поведением была в глазах римлян исчадием ада, но ей было на это наплевать. Возможно, сложись все по-другому, не осиротей она в раннем возрасте, влияние отца не дало бы ей превратиться в ту, которая стала притчей во языцех не только в Риме, но и далеко за его пределами, но все сложилось так, как сложилось. Но если раньше некоторые патрицианки позволяли себе косо посматривать на распущенную особу, сидящую с ними за одним столом или на одной скамье в цирке, то после замужества за Клавдием все ее недоброжелательницы прикусили язычки, тем более что Мессалина не давала ни малейшего повода заподозрить ее в неверности мужу даже в его отсутствие.
Когда же Клавдий, вне себя от нетерпения, примчался из Германии домой, его ждала красавица жена, рядом с которой стояла верная Порция, держа на руках младенца — маленькую девочку, таращившую на мир большие синие глаза. В соответствии с традицией ребенка положили к ногам отца, и тот, признав ее своей дочерью, поднял малышку, глядя на нее полными слез глазами. Дочь назвали Клавдией Октавией, и Клавдий принес жертвы пенатам, умоляя сделать ее жизнь счастливой.
Лежа вечером за кубком вина в триклинии и выставив из комнаты всех слуг, он рассказывал Мессалине, чего стоила ему эта поездка.
— Ты не представляешь, что мне пришлось пережить, — жаловался он, глядя поверх светильника на слабо освещенное лицо своей жены, по которому скользили переменчивые тени. — Началось с того, что Калигула пришел в ярость, увидев меня во главе сенатской делегации, и начал орать, что, мол, Сенат прислал к нему дядю, чтобы тот, то есть я, его контролировал, а затем приказал бросить меня, как есть, в парадной одежде в реку. Представляешь, что я пережил? Хорошо, что Гай после этого набросился с упреками в измене на Гетулика, и какие-то легионеры помогли мне выбраться на берег, а то ты бы сейчас была уже вдовой… Гетулика казнили, и вроде бы все успокоилось, и наш император продолжил заниматься той странной войной, которую вел до моего приезда. Странной — не то слово, потому что вокруг нас жили мирные племена, которые давным-давно покорились римскому гению и не делали никаких попыток не только что восстать, но даже косо посмотреть на наш лагерь. В результате то мы вскакивали посреди пира и, похватав оружие, гонялись по лесам за какими-то юнцами, оказавшимися нашими же заложниками, которых отпустил перед этим Гай; то он увольнял с бесчестьем старых центурионов, которым оставалось совсем немного до отставки. Потом к нам в лагерь явился перессорившийся с отцом сын британского вождя Кинобеллина, и Калигула по этому случаю отправил в Рим гонцов…
— Знаю, — кивнула головой Мессалина, — на всех углах в городе трубили, что нашим войскам покорилась вся Британия.
— Покорилась, как же, — фыркнул разошедшийся под влиянием алкоголя обычно тихий Клавдий. — Представь: вышли мы к морю, расставили вдоль кромки воды катапульты и баллисты, легионы выстроились как для атаки… Все стоят, ждут императора и гадают, на кого он собирается вести в атаку войска. Солнышко светит, море плещется, чайки орут. В общем, идиллия. Тут появляется Калигула в окружении вооруженной до зубов свиты, среди которой находился и твой муженек, и произносит яркую речь о непобедимости Рима, начиная еще с его распрей с Альба-Лонгой. Клятва Горациев мешается с клятвой Брута, Юлий Цезарь с неизвестно как попавшим в Рим Александром Великим. Все в ажитации и рвутся в бой незнамо с кем. После чего наш непобедимый предводитель приказывает всем рассредоточиться и… Как ты думаешь, что?
— Не знаю, — растерянно пожала плечами Мессалина, — ждать подхода кораблей?
— Ошибаешься, моя радость! — Клавдий даже взвизгнул от удовольствия. — Наш бравый Калигула приказал всем… собирать ракушки. Это, видишь ли, наша добыча, отобранная у Нептуна, которую лично он пошлет Юпитеру Капитолийскому и Аполлону Палатинскому. Каково, а? — Он мелко засмеялся, глядя в обескураженное лицо Мессалины. — А перед этим мы все валялись у него в ногах, умоляя не делать глупостей, потому что он вдруг вспомнил о бунте нескольких легионов, случившемся после смерти Августа, и решил с ними поквитаться, перебив несколько тысяч человек. Слава Марсу, что он сам испугался своей затеи, а то неизвестно, чем бы все закончилось. После этого он потерял всякий интерес к войне и, решив, что его подвигов вполне хватит для триумфа, занялся подготовкой к оному, а меня, наконец, отпустил на все четыре стороны. Теперь он стращает сенаторов и изрядно в этом преуспел. Что скажешь?
