Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Львофф Юлия

По окончании войны Цезарь отпраздновал пять триумфов; в одном из них среди прочих предметов в процессии несли надпись из трёх слов: «Пришёл, увидел, победил», — этим он отмечал не события войны, а быстроту её завершения.

Но он был одинок: семьи не было. Боги отняли у него единственную дочь, отказали ему в счастье иметь внуков. И тогда он усыновил чужое дитя: в Октавиане, сыне племянницы, текла и его кровь, кровь древнего рода Юлиев, ведущих своё начало от самой богини Венеры. Только спустя несколько лет у него наконец родилось догожданное дитя — сын от египетской царицы Клеопатры, которого назвали Цезарионом…

***

С утра в воздухе парило; небо над Остией — гаванью Рима, который день страдавшей от зноя и пыли, было ещё голубым, но в стороне Этрусского моря[85] низко, едва ли не у самого горизонта, собирались тёмные тучи. В тёплом воздухе пахло разогретой солнцем солёной водой, водорослями и рыбой.

Несмотря на жару, суета и шум на Торговой пристани не утихали ни на мгновение. Сновали гружёные поклажей рабы-носильщики; бранились и спорили о ценах торговцы; орали пьяные песни корабельщики со всех концов света.

Глухой, но грозный ропот невидимого из-за леса мачт моря возвестил о зародившейся в его глубинах буре. С наступлением вечера полил сильный дождь.

Зажглись огни в старой кавпоне, окнами выходившей на пристань: приток постояльцев в этот вечер был небывалый.

Все комнаты и даже конюшня были набиты битком, когда Флора в сопровождении прислуги из десятка рабов, с огромным количеством тюков и ларей, переступила порог кавпоны. Здесь было шумно: кто-то занимал себя игрой в кости, кто-то — разговорами; пахло копотью масляных плошек, жареной дичью и потом. Флора брезгливо поморщилась. Но деваться было некуда: за её спиной шумел дождь, а тело от усталости словно налилось свинцом; кажется, присядешь на мгновение — и уже никакая сила не сдвинет с места.

Едва Флора огляделась вокруг, как к ней подбежал долговязый подросток и от имени своей хозяйки — владелицы кавпоны — неожиданно отказал ей в ночлеге.

— Что?! — возмутилась Флора; не в её правилах было затевать публичные ссоры, но тут она не смогла удержаться, чтобы не сорваться на крик. — В своём ли уме хозяйка этой конуры? Знает ли, с кем имеет дело, позволяя себе такие дерзости?! У меня в Риме среди сенаторов много влиятельных друзей — одного моего слова будет достаточно, чтобы от этого постоялого двора не осталось и камня!

Рассерженная, она надменно вскинула подбородок и взглядом обвела унылые стены, не обращая внимания на устремлённые на неё отовсюду любопытные глаза. Её ничто не могло смутить — слишком долгий путь она проделала, чтобы добраться наконец до берегов Италии, и теперь и она сама, и её слуги нуждались в отдыхе.

— Свободных комнат нет, клянусь всеми богами, которых ты почитаешь! — Медленно, как бы крадучись, к Флоре подошла высокая, но сильно сгорбленная старуха; зябко кутаясь в шерстяную хламиду, она быстро ощупала лицо женщины цепким взглядом и вдруг осклабилась: — Флора! Всё-таки не обманули меня мои старые глаза!

В свою очередь Флора так же внимательно, проверяя свою память (знакомые, хотя и помятые Временем черты; вьющиеся светлые, как лён, но уже изрядно поредевшие волосы), посмотрела на неё и тихо проговорила по-гречески:

— Миртия! Ты ли это, старая сводня? Я-то была уверена, что ты уже давно переплыла Ахерон с оболом во рту…

— Ещё не время, ещё не время… Старушки Мойры щедры и милостивы ко мне… — Миртия со смутной улыбкой покачала головой и прибавила со вздохом: — Да, были времена не в пример нынешним. Обо мне в Риме знал едва ли не каждый благородный патриций! С эдилами дружбу водила! Эх… — Она снова горестно вздохнула, сокрушаясь, покачала головой. — Но, как говорят римляне, non semper erunt Saturnalia[86]… Годы пролетели, красота увяла, поклонники рассеялись… Ни родины, ни семьи — ничего, кроме этой ночлежки…

Умолкнув, старая гречанка подалась к Флоре, хищно потянула носом:

— А ты, я вижу, не изменяешь давним привычкам? — снова заговорила она, сощурив один глаз. — Благовония всё те же… Но цена… Цена твоя, пожалуй, выше прежней, не так ли, Флора?

— Ты, Миртия, хотя и состарилась, в душе так и осталась lena[87], - беззлобно рассмеялась Флора. — Не терпится получить денежки? Ты ведь и рада была бы заманить сейчас ко мне ночного посетителя с толстым кошельком!

Старая гречанка усмехнулась в морщины, собравшиеся у рта.

— Когда-то за тебя одну я была готова отдать десятерых девиц из моего лупанария…

— Я уже давно — свободная куртизанка — и продаю себя, ты не ошиблась, за очень дорогую цену. У меня есть собственный дом, есть прислуга из преданных мне рабов, и любовников я выбираю себе сама: на свой вкус и по своей прихоти. — Флора невольно горделиво выпятила грудь — перед старухой, олицетворявшей её прошлое, о котором она не любила вспоминать.

Но кому и что она пыталась доказать?..

Она вдруг смутилась и с тоской посмотрела в окно: дождь лил одной сплошной завесой. А ведь она была бы, пожалуй, уже на полпути к Тибуру, если б не этот ливень…

— Послушай, Миртия, — обратилась она к хозяйке кавпоны, — мне нужна комната — всего на одну ночь.

Ответ старухи поверг Флору в отчаяние:

— Боюсь, мне придётся огорчить тебя. Все комнаты заняты постояльцами, и, если бы ты дала мне двойную плату, я не смогла бы найти для тебя даже собачью конуру.

— Я могу уступить свою комнату, — неожиданно раздался ровный мужской голос.

Флора обернулась — перед ней стоял рослый смуглый человек; должно быть, он давно не брился: щетина покрывала его шею и скулы. Мгновение они молча смотрели друг на друга.

— Квинт? Квинт Сервилий Цепион? — первой заговорила Флора.

— Узнала, — просто ответил мужчина.

Его суровое смуглое лицо осветилось мягкой улыбкой. Через его левый висок шёл шрам, раньше она этого не видела. Губы, когда-то полные и мягкие, как будто затвердели после схваток с судьбой. Морщины на лбу выделялись резкими бороздами, старили его.

— Сколько же лет мы не виделись? Десять? Пятнадцать? — улыбаясь в ответ, продолжала Флора; она и сама не могла объяснить, отчего её так обрадовала эта встреча. — Больше десяти, я думаю: столько лет прошло с тех пор, как я покинула Рим и уехала путешествовать. Я жила в Элладе, на Сицилии, побывала в Испании, даже в Парфии — до того, как там началась война. Заводила приятные и полезные знакомства, и, знаешь, меня везде принимали как дома. А сейчас мне кажется, что мой дом всегда был здесь, только я этого не чувствовала… Однако хватит обо мне. Прости меня, если я говорю несвязно и не то, что надо… Расскажи-ка лучше о себе!

— Думаю, мы оба уже давно оторваны от дома. Скитальцы. Ты так же одинока, как я.

— Разве после развода с Помпеей ты больше не женился?

— Зачем? Чтобы сделать несчастной ещё одну женщину?

Цепион раздумывал минуту.

— Нет, Флора, я не такой, как Помпей, — не удержался, чтобы не заговорить о сопернике. — Сколько раз он был женат? Сделал ли он хотя бы одну из своих пятерых жён по-настоящему счастливой?

— Не знала, что после Юлии он женился снова, — пробормотала слегка озадаченная Флора.

— Женился! — подтвердил Цепион, и тихая, давняя, но ещё тлеющая злоба отразилась в его серых глазах. — Женился — и очень скоро! На Корнелии, дочери Метелла Сципиона и вдове Публия, сына Красса… И, разумеется, с большой разницей в возрасте.

— Ты так и не простил его? — Флора почувствовала жалость к Квинту, смешанную с тоской по своей давней любви к Помпею.

— Моё сердце ожесточилось ещё больше после того, как он обзавёлся новой женой. Слишком скоро он утешился, слишком скоро забыл Юлию… Я любил её и сейчас ещё люблю; у меня не было и никогда не будет никого, кроме Юлии…

В словах Цепиона прозвучала такая боль, такая щемящая тоска, что у Флоры заныло сердце. Он опустил глаза, на осунувшемся лице сильней выступили скулы. Флора могла лишь догадываться, что творится в его душе.