Елена Арсеньева - Несбывшаяся любовь императора
Он с отвращением отшвырнул бурку, проводил Вареньку домой и только потом вернулся к карете, из которой выглядывали перепуганные актрисы, которых еще предстояло развезти по квартирам.
Надо сказать, что к утру бурка исчезла.
Варя и Александра Егоровна до смерти боялись, что горец воротится, чтобы отомстить за оскорбление, однако он как в воду канул и не то что у подъезда – даже в театре более не появлялся. Может, с горя застрелился где-нибудь на кавказской вершине или в теснине? Или голову сломал, гоняясь в ту ночь за своей перепуганной лошадью? Так или иначе, человек в черкеске неприятностей впредь не доставлял. Зато неприятности эти ворохом посыпались от так называемых подружек – тех самых актрис, которые видели сцену несостоявшегося похищения. Видели-то они одно, но рассказывали совершенно о другом. Особенно старались Надя, Вера и Люба Самойловы. По их рассказам выходило, что горец вовсе не хотел похитить Вареньку – она была в сговоре с ним. И вовсе не противилась, когда он пытался усадить ее на лошадь. Павел Николаевич просто-напросто ничего не понял и помешал двум пылким любовникам, а потом Варя сделала хорошую мину при плохой игре и притворилась, что очень рада была, когда отчим ее избавил от «похитителя»!
А вскоре пополз слушок, что Вареньку изнасиловали, что она уже беременна…
Все это, понятно, говорилось не открыто, а летало в виде ехидных, вкрадчивых шепотков. В изнасилование и беременность мало кто верил, а вот в то, что Варенька хотела с любовником бежать… Pourquoi pas?![26]
Когда эти слухи дошли до Вари, она сначала возмутилась и начала было оправдываться и объясняться, а потом поняла, что это глупо: каждый верит тому, чему хочет верить. Она постаралась смирить негодование и заставила себя свысока поглядывать на сестер Самойловых. А потом, когда старшая из них, Люба, особенно надоела бесконечными сплетнями, Варя, окончательно разозлившись, во всеуслышание бросила:
– Я не хотела об этом говорить, но этот нелепый похититель называл меня Наденькой. Он вовсе не меня хотел похитить, а Наденьку Самойлову! Именно потому и оставил меня, когда на него налетел Павел Николаевич и он понял, что перепутал!
С этих пор сестры Самойловы прикусили свои острые, как змеиные жала, язычки, а Варя начала улыбаться, решив, что победа за ней. Однако она бы не была так весела, если бы знала, что слух об этом несостоявшемся похищении уже распространился не только в театральном сообществе, а через кого-то из знакомых горца дошел до кавалергардов и гусар, а потом и до великого князя Михаила Павловича. Тот грязной сплетне о Варе не поверил, однако все же пересказал ее на семейной вечеринке в Зимнем – просто потому, что счел историю забавной.
Цесаревич Александр, Мэри и ее красавица сестра, великая княгиня Ольга, весело переглянулись. Дядюшка был неистощимым источником самых интересных, хотя и не всегда пристойных сведений о том мире, который простирался за стенами дворцов и о котором императорские дети, особенно девицы, имели лишь приблизительное представление. Конечно, Александра Федоровна, которая сидела за роялем и разбирала новый вальс Штрауса, сделала вид, что ничего не слышит, а сама украдкой поглядела на Скорского, который переворачивал ноты. Все же казалось ей или он тогда тоже был увлечен этой актрисой? Скорский слегка улыбнулся в ответ, и Александра Федоровна мигом забыла о Варваре Асенковой.
– О, я ничему такому не верю, – внезапно вспылила Елена Павловна. – Всегда ты, Мишель, как скажешь! И не поймешь, шутишь ты или правду говоришь. Ведь она тебе самому нравится, я знаю. И поворачивается же язык! Скажите ему, Николай!
Николай Павлович холодно пожал плечами:
– Дорогая Элен, ты требуешь от меня невозможного. Что я могу сказать? Нравы в этой среде общеизвестны, так что меня ничем не удивишь. По-моему, главное, чтобы эта девица хорошо развлекала моих подданных – более меня ничто не интересует. А вот касаемо этого позволю себе усомниться. Мне как раз нынче Гедеонов сообщил о ее просьбе возобновить контракт – минул год ее работы в театре! – и увеличить жалованье. Контракт я, конечно, возобновлю, но насчет увеличения жалованья спешить не стану. По-моему, новых успехов эта ваша Асенкова совершенно не достигла.
– О Боже, Николай! – ахнула Елена Павловна. – Неужели вам жалко каких-то несчастных… – И прикусила язычок. Ее деверь был на самом деле если не скуповат, то весьма прижимист. Правда, никого из близких он в расходах не ограничивал, вот разве что к себе был требователен, да еще находила на него страсть порассуждать о транжирах за казенный счет – обычно это случалось перед тем, как он намеревался урезать какую-нибудь статью доходов. Однако намеки на свою экономность император воспринимал болезненно. Вот и сейчас вспылил, и Елена Павловна виновато потупилась, увидев, какой безудержной краской залилось его красивое, всегда бледное лицо. «О Боже, что же я такого сказала?! – подумала она удивленно. – Почему он так рассердился? Кажется, я сильно навредила этой милой актрисе…»
Свою вину Елена Павловна преувеличивала. Она просто подлила масла в огонь. Ей оставалось только надеяться, что император переменит это суровое мнение. И, чтобы сгладить свою оплошность, она подошла к роялю, за которым сидела Александра Федоровна, и похвалила этот новый прелестный вальс.
Императрица и кавалергард посмотрели на нее затуманенными глазами и не сразу ответили. «Наверное, думают только о вальсе», – решила Елена Павловна.
Но она ошибалась.
Императрица думала только о кавалергарде.
Кавалергард думал только об актрисе.
* * *Никто не знает, когда над ним грянет гром небесный. И никто не догадывается, чем и почему он настолько сильно прогневил небеса, что стрела громовая его поражает – именно его, хотя вроде бы жил он да жил себе, не хуже других и не лучше, еще и побольше грешат, а вот ведь как вышло – они по-прежнему топчут землю и собираются это делать снова и снова, впредь и далее, а он знает, что срок его измерен. Словно чья-то злобная рука взяла да и обрезала, укоротила ту нить жизни, которую спряла для него при рождении заботливая небесная пряха.
И вот так же однажды почуял Николай Дмитриевич Шумилов что-то неладное. Начало давить ему на душу – да нет, не для красного словца, а по-правдашнему, так, что ни вздохнуть, ни охнуть, боль и тоска разом гнетут и терзают. Ну что ж, с тоской житейской и безысходностью Николай Дмитриевич давно свыкся, как говорится, Христос терпел и нам велел, а то, что счастья в жизни нет, всем доподлинно известно. Однако боль, разрывающая сердце, отнимающая силы, лишающая его разума, не унималась.
