Елена Арсеньева - Государева невеста
Где угодно, когда угодно он узнал бы эти глаза, и губы, и нежный овал лица, и никогда еще она не казалась ему такой прекрасной, как теперь, в этом простом платье, с русыми косами, короною обвивавшими голову, со следами слез на бледном лице, в отчаянии заломившая руки, когда ее матушка вырвалась и кинулась к сестре… Но поздно: Варвару Михайловну уже в беспамятстве затолкали в карету, следом взобрались горничные, кучер щелкнул кнутом – и в сопровождении пятерки солдат навьюченная, бесформенная колымага загромыхала в неизвестную даль.
У Дарьи Михайловны подкосились ноги, и она упала бы, когда бы молодой черкес не оказался проворнее и не успел подхватить ее. Сашенька помогла ему унести княгиню в дом. Александр угрюмо побрел по двору. Мария подошла к нему, взяла за руку… Он безнадежно покачал головою, унылым взором окидывая двор, – да так и замер, встретившись глазами с князем Федором.
* * *Федор спрыгнул с коня. Подбежал мальчишка, искательно заглядывал в глаза барина, – тот лишь отмахнулся.
– В конюшню. Расседлай, напои, – вот все, что мог он выдавить, да тут же забыл и о мальчишке, и о конях, медленно двинулся на деревянных после долгой скачки ногах по двору, ничего не видя, кроме белого высокого лба под русою волною, изумленно расширенных, потемневших глаз, кроме узкой руки, прижатой к губам, как бы удерживая крик… зов?
Александр заступил ему дорогу:
– Тебе чего?
Федор приостановился, глянул на него незряче, непонимающе и вновь рванулся к Марии, но Александр стоял неколебимо:
– За кем приехал? Кого из нас теперь увезут? Куда? Сестер, мать по монастырям? Меня в застенок? Отца? Ну, он и так при смерти: кровь пускали, уже и исповедали, приобщили святых тайн.
У Федора в горле пересохло. Неужели зелье чертова Экзили оказалось таким действенным?! Значит, Александр Данилыч все еще болен. И, значит, его выпустили из-под домашнего ареста, ежели он путешествует.
– Куда же князь Александр Данилыч едет в таком состоянии? – с тревогою спросил Федор. – На лечение? К святым местам?
Брат и сестра мгновение смотрели на него молча, как бы не в силах вникнуть в смысл его слов, потом Мария, ахнув, закрыла лицо руками, а Александр с нечленораздельным криком схватил князя Федора за грудки:
– К святым местам? Измываешься, проклятый?!
Освободиться из его изнеженных рук в другое время не составило бы труда, но злость и отчаяние придали ему силу, и князю пришлось повозиться, прежде чем он расцепил мертвую хватку Александра, и так стиснул его запястья, что тот зашипел от боли.
– С ума сошел?! Что происходит? – крикнул князь Федор.
– А ты не знаешь? – выдавил Александр покривившимся ртом. – Ты, Долгоруков, не знаешь? Не вы ли старались погубить отца, чтоб самим стать на той высоте, с которой он был низвергнут?
– Низвергнут?.. – повторил Федор, словно эхо, начиная наконец подозревать, что случилось.
– Что, самим звуком слова наслаждаешься? – съехидничал Александр. – Пусти руки, больно! Сволочи, предатели!
Князь Федор ослабил было хватку, но при последнем слове вновь тряхнул Александра – тот аж взвыл.
– Не мели попусту. Скажи, что приключилось?!
– Не знаешь, сукин сын?
– От такого слышу! – огрызнулся Федор. – Не знаю! Я с июля месяца был в Воронеже, в своем имении, близ Раненбурга.
Александр вытаращил глаза:
– Где-е? Ты шутишь? – и засмеялся надрывным, каркающим хохотом, более похожим на рыдания. – Ра-анен-бург! Боже мой! Да ведь мы соседи! Снова рядом с Долгоруковыми!
И, резко оборвав смех, с силой вырвался, отступил на миг, с ненавистью глядя на Федора:
– Не врешь? Не ведаешь еще про нашу погибель? Ну так порадуйся: отец сослан в Раненбург бессрочно! У него отобрали ордена, взяли подписку ни с кем не переписываться. Все имущество от нас отторгнуто, люди остались только те, что при нас. Ты мог видеть, как тетушку, материну сестру, Варвару Михайловну, от нас отлучили и повезли на заточение в монастырь в Александровской слободе. Погляди! – Он схватил правую руку сестры, сунул к самому лицу Федора (у того судорога прошла по телу от неутолимого желания припасть к ней губами!). – Видишь, кольцо? – На безымянном пальце Марии сверкал алмаз. – Это ее собственное кольцо, Машино! Царь вернул ей перстень и слово вернул! А обручальное кольцо, императорское, сейчас увез в Петербург Шушерин. И ордена у Марии и Сашеньки отнял, в Верховный тайный совет отправил и мои ордена отобрал… – Голос его оборвался всхлипыванием. Махнув рукой, Александр убежал в дом.
Сторонний наблюдатель, наверное, не без усмешки заметил бы, что самым трагическим из всего перечня бедствий, постигших семью, тщеславному Александру наибольнейшим показалась потеря им орденов, в числе которых, как известно, был один, прежде даваемый лишь особам женского пола и врученный ему лишь для удовлетворения его непомерного наследственного тщеславия. Но Федор даже и не слышал последних слов. Он словно бы оглох на несколько мгновений, услышав: «Царь вернул перстень, и слово вернул!»
Итак, дядюшкино письмо оказалось правдиво: «Дело слажено…»
Дело слажено! Она свободна!
* * *Маша стояла ни жива ни мертва. Потрясение от внезапной перемены судьбы, от тягостного путешествия, от унизительного возврата орденов, кольца (снимая его не без облегчения, Маша не могла не понимать, что для ее отца, и матери, и всей семьи это новое унижение, и страдала больше из-за них, чем из-за себя) было, конечно, огромным, но Маша – даже не умом, а тем неведомым чувством, которым владеют только женщины и благодаря которому, собственно говоря, еще жив род человеческий, – пыталась убедить себя не страдать по утраченному, принять участь свою такой, какая она есть, принять страдание как судьбу. Да что она потеряла? Петербург, сырой, холодный, ей никогда не нравился, к дворцовым забавам она была равнодушна, к жениху испытывала отвращение. Это ли утрата? Да ей бога благодарить надо, что не отнял больше! Отец, матушка, брат с сестрою – все при ней, кого она любила. Тетку увезли в монастырь – но, будь Машенькина воля, Варвару Михайловну прямиком сволокли бы в преисподнюю! Впереди путь в уютный Раненбург, на донские привольные берега, под южное солнышко и свежий степной ветер. Она и вообразить себе не могла, сколь злопамятен и мстителен ее бывший жених, к тому же беспрестанно подстрекаемый отцовскими недоброжелателями, а потому искренне надеялась (как, впрочем, и сам Александр Данилыч), что будет он жить помещиком как боярин, удалившийся на покой в свои вотчины, пользуясь несметными богатствами, скопленными за долгую жизнь.
Но, как ни утешала себя Маша, как ни привыкла она подавлять свои сердечные порывы и таить желания, она знала, что тяжелее всего ей было проститься с мечтами о Федоре Долгорукове. Однако, придясь ей по сердцу с первого же мгновения, он никогда не был досягаем. Окажись она царицею, могла найти бы с ним тайное, краденое счастье – если бы она решилась на сие, если бы он решился… Скорее всего князь Федор остался бы по-прежнему недостижимым, как страстный сон. К тому же он принадлежал к семейству гонителей ее отца. Она уже простилась с надеждою хоть когда-нибудь увидеться с князем Федором, и неожиданная встреча привела ее в смятение, сходное с суеверным ужасом: не слишком ли сурово испытывает ее господь? Зачем нарушать хрупкое спокойствие души, вновь искушая лицезрением любимого лица, исполненного любви?..
